Струны - [34]

Где бревна смечены — не сечены. Чем сечь?

Ну, топором? Ахти, топор не кован

И топорища нету. – Вот беда!

Вперед избы ведь надо кузню строить,

А из земли не выкопать железа,

Да и копать его не знамо чем;

Не жжены уголья; как жечь, не знает.

Еще и лес весь на корню; что раньше, –

Железные заводы завести.

Иль сечь ему леса? Копать ли пашню,

Иль делать сохи – бороны? Еще

Ни плотники на свет не рождены,

Ни кузнецы не зачаты; другие

Все мастера на землю не поспели

И хитрецы не вышли. Ах, любезный

Наш праотец! Какие слезы лил

Ты о своем несчастии! Какими

Плачевнейшими воплями наполнил

Ты воздух в горестном таком житье!

Вот пищи просит чрево, – пищи нет:

Не сеяна. Уж, повеленьем Божьим

Явившись, рожь растет, – не жата рожь:

Иль с корнем рвать ее, – не знает бедный.

Рвет колос да другой; вот молотить

Их надобно, – не слыхивал он, как;

Обмолотивши, надобно молоть,

А как молоть? Где жернова? Огонь?

Квашня? Мутовка? Печь? И печи нет,

Не складена. Вот тут-то надо жить,

Да не тужить. Дождь с небушка пошел –

Укрыться надо; стужа стала – нужно

Одеться; а кафтан не шит, а шуба

Не кроена. Где ножницы? Игла?

Того и не бывало. Бесконечно

О всем об этом слово, да пора

Окончить: видно, нам без власти Божьей

Не сделать ничего. А Бог в семь дней

Всё сотворил для нас. Письму конец.

Но бесконечны образы раздумья –

И тянутся, и вьются, близки, близки,

Живые, полные житейской силы

И правды горькой, горестной – о людях,

О сыновьях Адамовых, о нас,

О нищенской недоле – доле нашей.

О, мой народ родной, мечтатель жизни,

Не за грехи ли, Божьим попущеньем, –

Ты, как Адам, и ниш, и наг стоишь,

Бессильно руки опустил, чело

Понурил низко хмурое, не знаешь,

Куда ступить тебе и что начать.

Дождешься ли, чтоб изволеньем Божьим

Тобой не сеянный поднялся колос,

Пойдешь ли новью, вскрытой бороздой

Опять — впервые? Только веруй в Бога:

Ведь Он в семь дней всё сотворил для нас.

МАКСИМ ЮРОДИВЫЙ

Во времена татар, засухи, глада

И Черной Смерти – лютою зимой,

Всего лишась, едва прикрыт лохмотьем,

Когда мороз трещал, хрустел и злился,

По улицам он бегал средь народа

Смущенного, страдавшего – и громко,

Без устали: «Хоть яростна зима,

Но сладостен, – всё повторял он, – рай».

И слышавшие укреплялись духом.

И было неизменно так, покуда

Жил, подвиг свой свершая на Москве,

Максим – юродивый и чудотворец.

СОЛНЦЕ В ЗАТОЧЕНИИ

Некий царь прогневался на Солнце

И велел сложить великую башню

Без окон без дверей, с крепкими стенами,

И Солнце в ту башню заточил он.

Среди бела дня мрак черный растекся,

Пятнадцать ден Солнце не светило.

И разгневались на то гневом великим

Все двенадцать планет небесных –

И молот тяжкий состроить повелели

Больше темной башни царевой.

Крепко тем молотом башню били.

Из первой трещинки луч показался –

И великая башня расселась –

На волю выплыло ясное Солнце.

Потом на той башне улеглася Цапля.

А как села Цапля на море

Да свои распустила крылья, –

Всё море крыльями покрывала.

ДВА КРЕСТА

Когда-то был рекою наш ручей.

Смотри, как берега его широко

Раздвинулись: один уходит вдаль

Обширною, пологою долиной;

Вон нива, вся струистая, пространно

На нем переливается волнами

Под легким ветром; вон луга светлеют

И улыбаются на солнце, влажно

И сочно зелены; а там – деревня

Курится светлыми столбами дыма

На светлом небе и блестит оконцем,

Темнея гнездами дворов, избушек

И огородов пестрых и звуча

Чуть слышно звуками привычной жизни.

Другой же берег, правый, всходит круто

К суровому темнеющему бору,

Что как-то жестко вырезал свои

Немногие отдельные вершины

По-над черно-зеленою стеной

Немыми знаками на бледном небе;

Внизу опушкой видная дорожка

Теряется в бору; и, заглушен

Столетним мягким шумом – слышишь? – звон.

И, отвечая предвечерним звукам

Невнятным говором, но умиренным,

В песчано-каменистом ложе, с камня

На камень тихо прядает ручей,

Прозрачный и холодный, беспокойный,

Но светлый. Там же, где из бора вплоть

К нему дорожка подошла, а против

Тропинка из деревни, – там струе

Подставлен деревянный желобок

И, сужена, она с особой силой

Прозрачною хрустальною дугой

В кипенье пены звучно ниспадает

И хлопья белого цветенья мчит,

И поглощает, и, опять прозрачна,

По камням и песку спокойно вьется.

Порою из деревни с коромыслом

И парой ведер девушки сюда

Бегут, переговариваясь звонко,

И осторожно, медленно обратно

Идут, чуть ношу светлую колебля

Плечами сильными. Порою жница

Усталая сойдет кувшин наполнить.

Звучащий под упругою струей –

И к ней устами быстрыми приникнет.

А то в полдневный зной придет пастушка

Склониться и студеною водою

Вдруг шею, плени, и лицо, и грудь

Так весело и жадно освежить

И убежать к недальнему, в истоме

Жующему, медлительному стаду.

Но и с крутого берега порой

Из бора строгого неспешно сходят

Крутой протоптанной дорожкой жены,

Безмолвные иль с тихими словами,

В одеждах черных и с поникшим взором.

Не раз бывали встречи водоносиц

Тут – резвых, шумных, ярких, там – спокойных

И строгих. Тотчас тихий разговор

Приветным становился, и простым,

И сдержанным. Вот после мирной ночи

За лесом заалело. Ярче. Первый

Так бодро, остро резкий брызнул луч

И алый край слепительного солнца

Торжественно и медленно поплыл

Над смутно темными зубцами елей.

Туман заколыхался и пополз

Над просиявшею водой, белея

Всё реже, тоньше. Тихо у воды