Строки, написанные кровью - [9]

Колюнчик сначала присматривался-присматривался, а потом и сам начал пробовать. У него тоже получалось неплохо. Весь двор лагеря, где были песчаные места, расписывался их рисунками. Тут и очередь за «баландой» сутулых от голода людей, и идущие в бой танки со звездочками, и девочка с флажком, ожидающая отца из фашистского плена.

Однажды к увлекшемуся рисованием Колюнчику подошел охранник и, не разобравшись, что нарисовано, полоснул штыком по спине. Пришлось Колюнчику несколько дней пролежать на нарах и постонать.

Шел он как-то по двору, разглядывая рисунки Бородушки, и вдруг споткнувшись о какой-то предмет, упал. Видно, здесь была когда-то свалка. Засыпанная песком площадь постепенно сравнялась, только местами торчали из земли кое-какие предметы. Колюнчик приподнялся и увидел угол грязной фанеры. Стоп! Нужная вещь не должна гнить в земле. Он стал ложкой снимать пласты грязи. Фанерка оказалась продолговатой, сырой, с подгнившими углами. Он поспешил в камеру, до белизны вымыл фанерку, и выставил на ветерок — пусть провянет. Пока она не высохла, он ни на минуту не отходил от нее. Потом положил под нары и позвал друга, сидящего под окном во дворе:

— Бородушка, секрет!

— Какой там секрет.

— Настоящий, иди.

Когда Бородушка вошел, Колюнчик показал глазами на фанерку.

— Смотри!

— Ну и что?

— Как что? Мы с тобой на ней будем рисовать. В печурке от зимы остались угольки. Сила! — в голосе Колюнчика чувствовалась такая радость, будто к нему пришло освобождение.

— Ну, нарисуем с этой стороны, с другой.

— И все, — сказал Бородушка, вертя фанерку в руках.

— Как все наглядятся, — доказывал Колюнчик, — мы сотрем и новое нарисуем. И так всегда.

— А может быть, одно нарисуем и навсегда, — предложил Бородушка.

— А что?

— Ленина.

Колюнчик прищурил свои небольшие с хитринкой глаза и подумал: «Почему не я это предложил, а он», а потом сказал:

— Во весь рост нарисуем, с протянутой вперед рукой!

Колюнчик выбежал во двор и через несколько минут принес кусок красного кирпича. Он стал колодкой разбивать отсыревший кирпич и бережно собирать красную пыль. Затем мокрым углом шинели яростно начал тереть фанерку. Целый день ушел на это занятие.

На другой день друзья аккуратно подрезали края и углы фанерки, зачистили их, чтоб нигде не торчало ни одной занозочки. Оттертая и просушенная на солнце фанерка лежала под соломенной подушкой Колюнчика, ожидая своего часа. После того как найдена была фанерка, рисунков на песке никто не видел.

У художников появилась новая серьезная работа. Как только после вечерней поверки погас в камере свет, они зажгли фитилек, замаскировали его и сели с фанеркой и заточенными угольками на пол у стола. Первую черточку провел Бородушка. Колюнчик сидел сбоку и наблюдал. Не так-то просто нарисовать Ильича, тем более если ты никогда за такую работу не брался.

Три вечера Бородушка мучился над мудрыми, в прищур, глазами Ленина. Когда голова Ильича была нарисована, фанерку оставлять в камере на день стало опасно. И Саша Рыжий, по просьбе Колюнчика, выпилил между досок пола в самом темном углу у дверей щель. Перед утренней поверкой Бородушка опускал туда до вечера портрет. С обратной стороны фанерки был нарисован дуб, — это на всякий случай, если охранник неслышно откроет ночью дверь и войдет в камеру. Перевернул рисунок с дубом наружу — и смотрите, поглядывайте на его упругие ветви.

Вечером за закрытыми дверями Ильич стоял на столе с протянутой вперед рукой. А утром он уходил в подполье.

О портрете Ленина узнали во всех камерах, но посмотреть никто не мог. Однажды все же пришлось уговорить художников показать Ильича всем, кто будет входить в камеру.

По первому сигналу опасности фанерку тут же опускали в щель.

— Счастливая ваша камера, — сказал невысокий военнопленный со шрамом на подбородке. — С Лениным всегда. Эту фанерку надо бы в дубовую рамку да под стекло и повесить на видном месте.

Я от души позавидовал художникам, их мастерству. Я хотел тоже быть создателем ленинского портрета. И я рисую вождя стихотворением и читаю его после вечерней поверки, когда портрет Ленина стоит на столе.

В дубовой окрашенной раме

Ильич вместе с нами живет.

Беседует долго ночами,

А утром в подполье идет.

Его рисовали два друга

Тайком при ночном фонаре.

Когда за решеткою вьюга

Гуляла у нас во дворе.

С рукою, простертой к народу.

Вперед устремляя свой взгляд,

Он звал из тюрьмы на свободу

Замками закрытых солдат.

И мы, его гению веря,

Законам врага вопреки,

Стучимся в тяжелые двери,

Идем на стальные штыки.

Мы смерть отстраняем плечами —

Она нашей юности бич.

В темнице глухими ночами

Беседует с нами Ильич.

Хорошие люди в Германии есть

Смерть всюду, где только пустила свои ядовитые корки война. Но в фашистских концлагерях она царь и бог. Она сидит на эсэсовских дубинках и полицейских плетках. Нет такого дня, чтобы она не схватывала костлявыми руками новую жертву.

Сегодня дождливая погода, и во двор никто не выходит, а в камерах свирепствует сыпной тиф. Охранники-эсэсовцы и полицейские не подходят даже к дверям. Смерть тифозная. Она каждый день спокойно, без ударов по голове кладет и уносит в свое царство узников целыми сотнями. Рядом с еще живыми лежат мертвецы. Они будут лежать до тех пор, пока не придут «могильщики». Это те же русские военнопленные. Только они здоровее и могут с утра и до ночи таскать из камер во двор трупы, которые складывают там, как дрова, штабелями. За это получают котелок супа. Под конвоем они увозят из лагеря трупы и закапывают в могилу. Сегодня они что-то задержались, наверно из-за дождя, и из нашей камеры некому унести пять мертвецов. Мы сами, «ходячие», подтащили их к двери и сидим, ожидая «могильщиков».