Строители - [196]

На противоположной стороне по асфальту бегут машины, всякие: грузовые и легковые. Грузовые движутся быстрее, заметили ли вы это? Их очень ждут: грузовики с цементом, мукой, с ярко-красным кирпичом…

Вдали крыши домов, под ними бесконечные соты окон. Ох сколько нужно, чтобы за этими окнами жили счастливые люди! Ведь счастье понимается по-разному. И каждому нужно свое счастье… Кто же его должен делать, счастье, где оно изготовляется, из каких деталей и материалов?

Вот стоит Быков, странный, сумрачный человек, всегда озабоченный. В чем его счастье? Будет ли он счастлив, если бы я согласился с ним и на какое-то время все на стройке шло, как хочет он?.. Не заглядывая в будущее, погнать привычно работу сейчас. Да, наверное, был бы. Но где-то там, через год, на высоте уже двадцатого этажа, он вдруг увидит, что был неправ, и в тот момент — он ведь правдивый человек — станет несчастлив.

А вот Ким. Что нужно для его счастья?.. Не знаю. А для счастья бригады Роликова? Тоже не знаю. Да и сам вопрос неправильно поставлен — что нужно сделать для Морева, Николая, для каждого рабочего из бригады?..

Для самого Роликова — знаю. Надо было сразу принять его предложение… Не принял, не понял. Еще и Быкова критикую. А если сейчас принять?.. Морев говорит, уже поздно…

А может быть, счастье людей совсем не тут, на стройке, а дома или даже в другом городе? Как это трудно — сделать людей счастливыми! Нужно знать, что делать, нужно сделать это вовремя, нужно… Ну хорошо, но вот Быкова, вон он, я могу сейчас сделать счастливым, одного из восьми миллионов москвичей?.. Могу.

Бригада Роликова кладет кирпич неумело. Сейчас рабочие комплексных бригад разучились вести кладку. Каждый каменщик берет сам кирпич со штабеля. Сколько ненужных движений!

— Здравствуйте, Морев!

— Здравствуйте, Виктор Константинович, — на этот раз он встречает меня более приветливо.

— Нужно так, смотрите, — я раскладываю кирпич на наружной стороне стены. — Это делает ваш подсобник. Вы не должны отвлекаться. Вот смотрите. — Я быстро беру двумя руками по кирпичу и кладу на раствор.

— Здорово получается! Вы что, каменщиком были? — удивляется Морев. — Сколько же у меня должно быть подсобников?

— Три, Морев, не меньше. А у вас один. Ну-ка позовите еще двух… Так, вот видите, как дело пошло. — Я выкладываю кирпич до угла. — Ну, а сейчас сами кладите наружную версту.

Не хочется уходить, но я делаю над собой усилие.

— Распределите людей по-новому, Морев.

— Будет сделано, — серьезно говорит он.

Когда я снова возвращаюсь на перекрытие, тут стоит Быков.

— Ну, что у вас? — резко спрашиваю я, забывая, что всего несколько минут назад думал сделать его счастливым. — Признаться, я вас не понимаю. Вот уж несколько дней после разговора в главке вы все ходите за мной. И молчите. Так можете надоесть, Быков. Вы не боитесь этого?

Я поворачиваюсь, чтобы идти, тогда он хрипло спрашивает:

— Звонил наш главный инженер треста Сарапин… просил узнать, что нового вы имеете ему сказать?

— Ничего.

— Так и передать?

— Да.

Мы спускаемся с перекрытия — не по сходням, а уже по постоянным ступеням. Это стиль работы Быкова. Причем ступени покрыты досками, чтобы не портились… Идем по дорожке в контору. Быков молчит, но по тому, как он взялся за подтяжки, я знаю: вот-вот заговорит.

— Вы здорово вели себя в главке, — хрипло говорит он. — Если это не поза… Почему вы так настаиваете? Ведь если вы ошиблись в первый раз, как вы признались, вы можете ошибиться и во второй. — Он останавливается. — Слушайте, это я приказал Киму отказаться от своего предложения… И Мореву приказал…

Положительно мне везет на различные признания: сначала Анатолий, теперь Быков.

— Не очень мне это нравится, но другого выхода нет. — Быков все время смотрит в сторону. — Почему вы так упорны?

— Это лучшее решение.

Мы снова пошли к конторе.

— Лучших решений много.

И вдруг мне вспомнились слова Марии в тот вечер. А что, если их сказать Быкову? Рассмеется, наверное…

— Послушайте, Быков, вы знаете, что Горький сказал о труде?

Быков удивленно посмотрел на меня:

— Горький? Не знаю. А при чем тут он?

— Мне напомнили несколько дней назад. Горький сказал, что труд — это искусство, точнее, его нужно возвести в степень искусства.

— Предположим… а к чему это?

— Если это так, Быков, то ведь искусство не терпит однозначности. Вы понимаете, когда писатель пишет повесть, он, может быть, десятки раз перечеркивает страницы, пишет новые. Да?

— Я не был писателем.

— Если художник пишет картину, разве сразу у него все получается? Разве он не переделывает?

— И художником не был, — угрюмо сказал Быков.

— Почему же у нас, инженеров, считается верхом деловитости принять решение и, несмотря ни на что, держаться за него, даже если по пути возникает лучшее? Объясните мне, Быков. Сколько раз я слыхал, как люди с уважением говорят: «Этот уж если что сказал, не отступится». Разве это правильно?

Мы остановились перед дверью конторы.

— Зайдем к вам, — сказал Быков.

Мы сели за маленький столик, друг против друга.

— Ну что ж, отвечу, — Быков придвинул пепельницу, закурил. — Я уважаю, люблю Горького, а главное, читаю. Многие уважают, по не читают — трудно… Горький это хорошо сказал, просто здорово: труд — искусство. Но Горький не знал, что такое фонд заработной платы. Вы хотите уже закрученное дело остановить, пустить по-другому. Для всего этого нужна дополнительная зарплата. Так? Нам ее не дадут…