Стремнина - [120]

— Ты только все записывай, — уже потребовал Завьялов. — Закончишь прорезь — отправим тебя со всеми материалами в Новосибирск, к ученым. Пусть скажут свое слово. Я думаю, ты затеял большое дело. Будущим летом мы применим новый метод на разных шиверах.

— Будь у нас порох, мы еще и зимой бы здесь рвали, со льда, — сказал Морошка. — Надо попробовать массовые выбросы. Одним зарядом — кубометров сто.

— И далеко отбросит?

— Думаю, метра на четыре.

— Мне один наш разговор вспомнился, — подал голос Кисляев. — Ходили мы однажды в Погорюй, а был у нас один чудак. Теперь его нет.

— Здесь я, — признался Уваров.

— А-а, ты здесь? Тем лучше! — продолжал Кисляев. — Вот наш Коля-Николай и давай ныть: дело наше временное, невидное, никто о нем и знать-то не будет. Так говорилось, да? А что вышло, слыхал? Открыт новый метод. Может, о нем заговорят на всех реках. Невидное дело, оно как зернышко в земле.

— Ну, хорошо, — согласился Уваров. — Вот поедет наш прораб к ученым, сделает научный доклад. И сам станет, может быть, ученым. А мы? Как таскали ящики, так и таскать? Да я профессию потеряю!

— Одну потеряешь, другую найдешь, — вмешался в спор друзей Завьялов. — Вот закончите прорезь, отдохнете — и на курсы. К весне будете подводниками-взрывниками. Теперь их потребуется нам много.

— Ну, какая это профессия! — возразил Уваров. — Поработаешь годок-другой — и опять меняй.

— Зачем?

— Работы не будет.

— Работы на Ангаре — непочатый край. Разработаете шиверы — порты надо делать на морях.

— Есть у меня одна мечта, — заговорил Арсений, улыбаясь мягко, как улыбаются во сне. — Сразиться с Ангарой на Мурском пороге. — Он обернулся к Завьялову. — Как он там?

— Шумит и клокочет.

— Там в самом русле — большие камни, — пояснил Морошка, обращаясь к друзьям. — Особенно один, громадный валунище. Огибаешь его — и сердце холодеет. Зажмуриться охота.

Кисляев положил перед ним блокнот:

— Нарисуй-ка…

— Вот так камень лежит, вот так струя его омывает… — Арсений быстро набросал карту порога. — Подступиться к нему невозможно. Он почти выглядывает из воды. Со спаровки заряд нельзя положить. Как его разбить, не придумаю.

— А если плавучий заряд пустить? — спросил Кисляев. — Вроде нашего?

— Струей сбивать будет.

— Сообразить, чтобы не сбивало!

— Уже загорелся! — воскликнул Уваров.

— Как хотите, ребятушки, а меня что-то манит на Мурский, — сказал Кисляев, переглядываясь с однополчанами. — Доделаем прорезь на Буйной — и я туда. Очень заманчиво.

— Так, нас уже двое, — отметил Арсений.

— Чего там, считай уж всех! — воскликнул Уваров.

— Меня не считай, — сказал Славка.

— К маме?

— Не к маме, а домой, — поправил Славка. — Мне в армию пора. Отслужу, а там видно будет.

— Наливаю еще, подставляй, — объявил Завьялов и, когда чашки были наполнены, неожиданно поднялся с места. — Что ж, выходит, за будущее сражение с Ангарой на Мурском пороге? Так, а?

Все разом поднялись, зашумели, собираясь выпить, но тут перед столом появилась Варенька со своей чашкой.

— Налейте уж и мне-ка, — сказала она смущенно. — И мне-ка побывать там охота.

И только Геля стояла молча у окна…

Прорабская быстро опустела. Все повалили на берег. Приблизясь к двери комнатушки Арсения, Геля произнесла тихонько:

— Пора и мне…

Геле показалось, что Морошка не очень-то удивился ее словам, но все же лицо его дрогнуло, а лоб, как всегда в тяжелые для него минуты, заблестел от пота. И вдруг в больших глазах Морошки отразилось такое страдание, будто его ударили ножом под самое сердце.

— Присядьте, — попросила его Геля. — Вы еще больны.

Ему было так тяжко, что он сразу же послушался и сел за свой стол.

— Как все хорошо вышло, — продолжала Геля. — Теперь я спокойна. Могу ехать, а то и не знала, что делать. Стыдно было оставлять вас в беде.

Арсений хмурился, стиснув зубы и свесив над столом взлохмаченный чуб. Он с недоумением вслушивался в ее слова, — они казались непонятными и совсем ненужными не только сейчас, но и никогда. Потом он запоздало вздрогнул, как от неожиданного гудка на реке, и вскинул на Гелю растерянный взгляд.

— Да неужто мать так напугала? — заговорил он возбужденно и напористо, как случалось с ним лишь в особые, тревожные минуты. — Я еще раз говорю: сгоряча она уехала, сгоряча, а теперь — я знаю — уже не находит себе места! Глядишь, вот-вот и прибежит… — Он внезапно притих и попросил: — Не вини мать. Ее понять надо.

— А я и не виню ее, и понимаю, — ответила Геля, с горечью видя, как страдает Морошка. — Ей и больно и досадно. Не меня она ждала. Только ведь, Арсений Иванович, я еще до ее приезда надумала.

— Когда же? — так и выпалил Морошка.

— А сначала-то еще в Железново…

— Да с чего?

— Ну, тогда-то мне показалось — все кончено…

Арсений опять хотел что-то выпалить во весь голос, но сдержался и, поднявшись у стола, некоторое время всматривался в лицо Гели с обидой и укоризной.

— Глупая ты девчонка, — заговорил он затем, но уже тихо, сдержанно, с печалью. — Как ты могла так думать? Кому же не верила? Себе? Или мне?

— И себе и вам верила, — призналась Геля.

— Однако плохо верила!

— Может быть…

— А теперь и совсем разуверилась? — спросил Арсений, стараясь по выражению ее лица и взгляда догадаться, что таится у нее на уме. — Так ведь понимать надо?