Стрела и пламя - [20]

Быть может, потому, что мать любила своих детей, и своего опрометчивого мужа, и злосчастного слабовольного деверя, и невестку, а Гандхари любила сотню сыновей — но не такими, какими они были на самом деле, а словно бы сами эти слова, гордилась званием матери ста сыновей, пока ее сыновья разрывали в клочья закон, правду, честь и родство… Совершали непотребства, вызвали войну — они, Кауравы, а прокляла их мать Кришну и всех ядавов. За что? За доблесть Критавармана? За то, что Кришна до последней возможности старался сохранить мир? За то, что вел ее через изрытое колесницами, слонами и десятками тысяч ног поле к погребальному костру ее старшего сына? Юдхиштхира понял бы, если бы Гандхари прокляла его с братьями. Но их-то как раз и миновали ее проклятия. К Дхритараштре он испытывал жалость, к Гандхари — недоумение.

Заботы дня разбавили горечь, но не сделали мир цветным.

Он старался не смотреть на закат, закат непременно заставлял вспомнить о Карне. Почему-то Юдхиштхира не мог вспомнить его живым, всегда только мертвым — слипшиеся от крови волосы закрывают лицо, над плечом трепещет оперение смертельной стрелы, одна рука еще цепляется за колесо, другая бессильно откинута в сторону, на ладони содрана кожа, и кровь из-под ногтей застыла потеками. Воспоминание было полно отчаяния. Дурьодхана и его братья хотя бы знали, с кем и за что они сражаются — за призрачное старшинство, за власть над Хастинапуром, которая Пандавам не была нужна даже даром. Но Карна… Когда-то Юдхиштхира думал, что боится его. Да, мысли о Карне всегда были связаны со страхом, и Юдхиштхира считал, что боится великого воина, равного Арджуне, против которого не имеет ни малейшей возможности устоять. Когда Карна явился без панциря и чудесных серег, Юдхиштхира понял, что страх — за то, что Карну убьют. Это был тот род предчувствия, который никогда не обманывал его. Смерть Карны от руки Арджуны (а только Арджуна был ему ровней среди них пятерых) грозила чем-то ужасным. Но именно Карна оказался главным препятствием к победе, и даже не к победе, а к окончанию битвы — пока Карна был жив, Дурьодхана не отступился бы. Смерть Карны означала конец битвы на Курукшетре. Конец кровопролитию, конец чудовищной бойне. Говорили, что Арджуна медлил, как и положено, дожидаясь, пока Карна взойдет на колесницу, но тот все толкал и толкал застрявшее в яме колесо, и когда солнечный диск почти скрылся, за миг до того, как боевые раковины протрубили конец сражению, Арджуна выстрелил — и Карна умер с последними лучами заката. И мать обнимала его мертвое тело, рыдала в голос, и кровь старшего сына пятнала ее белые вдовьи одежды.

Предчувствие не обмануло Юдхиштхиру — смерть Карны оказалась худшей бедой. Да, каждый следовал своей дхарме — мать оберегала честь своего отца и их наследственные права, Дед соблюдал закон, они сами, привыкшие к вечной вражде с братьями, видели в Карне лишь досадное орудие Дурьодханы, Дурьодхане нужен был противовес Арджуне, Карна желал чести и славы… хотя нет. Карна любил только свой лук и стрелы. И вот старший сын Кунти был убит младшим — и небо не упало на землю, и солнце все так же восходило по утрам, и только в кудрях Арджуны проступила белая прядь. В тот день Юдхиштхира проклял женские тайны.

Ночь была для него временем смерти. Сон похож на смерть, но от сна можно очнуться. А от смерти… ведь Пративиньдхью не очнулся. Из всех из них лишь Шрутакирти успел открыть глаза и увидеть свою смерть — человека, похожего на демона, забрызганного кровью спящих с головы до ног. Ашваттхама убивал спящих и смеялся, как безумец.

— Кости и пепел! — кричал он. — Ты будешь царем мертвецов!

И свита ганов и претов с воем летела за ним — пировать на костях мертвецов, пить кровь, сдобренную пеплом трупосожжений.

Ночь была отдана им, убитым во сне. Во сне Юдхиштхира снова и снова брал на руки младенца и нарекал ему имя, и ребенок исчезал из его рук. Юдхиштхира оборачивался, ища его, и видел юношу с перерезанным горлом, кровь лилась и лилась, в одном человеке не может быть столько крови… Не всегда это был Пративиндхью — иногда в луже крови лежал Сутасома, до боли похожий на юного Бхиму, и его голова была разбита палицей, так что половины лица не было, лишь осколки кости и кровь, иногда — Шатаника или Шрутасена, и только один раз он видел в этом мучительном бесконечном сне Шрутакирти.

Однажды Юдхиштхира рассказал об этом Арджуне.

— Это не твоя вина, — сказала Арджуна, потерявший на Курукшетре троих сыновей. — Убийца виновен.

Но видел ли Ашваттахама в своих снах тех, кого он убил? Преследовал ли его отчаянный крик Уттары — или Уттара ничего не значила для него, не человек — лишь сосуд для младенца, которого Ашваттхама хотел убить?

Скорее всего, Ашваттхама не думал о ней. Его взгляд всегда скользил мимо женщин и обращался к Дурьодхане. Ради Дурьодханы он убивал спящих, ради Дурьодханы метнул брахмастру в женщину.

И снова, и снова на грани сна Юдхиштхира видел Курукшетру, шел, ступая между трупами, и кровь хлюпала под ногами. Отрубленные руки и ноги, головы, отделенные от тел, вывалившиеся из разрезанных животов кишки, размозженные кости… Дурьодхана умирал долго, и никто не осмелился прекратить его мучения. Бхима не мог убить его — таков был плод аскезы Гандхари, панцирь, делающий тело крепче алмаза. Вот только прикрытые повязкой бедра остались уязвимы — даже Дурьодхана не решился предстать перед матерью полностью обнаженным. Понадеялся на чужую дхарму, на правила войны — но все правила кончились в тот день, когда был убит Абхиманью. Нет, раньше. Когда в царском собрании Дурьодхана хлопал себя по бедру и требовал, чтобы Драупади села к нему на колени. В тот день было предопределено, что палица Бхимы раздробит бедра Дурьодханы, и тот еще целый день будет то кричать от нестерпимой боли, то требовать, чтобы Ашваттхама отомстил.