Стрела и пламя - [18]

Спи спокойно, о Кришни, нет на тебе никакой вины. Они все погибнут, сакхи, ибо такова цена справедливости. Они не защитили тебя — и некому защищать их. Расплата ведь неизбежна, кому и знать о том, как не мне?

И я заплачу, когда придет мой черед — за то, что жил, как человек, и убивал, как человек, нарушал правила и не говорил всей правды. Я умирал уже — и не раз, но все так же боюсь смерти и страдания».

— Господин! — Дарука почтительно трогает Кришну за плечо. — Господин! Вам надо отдохнуть.

Да, смертному телу нужен отдых, чтобы наутро снова взойти на колесницу и направить коней туда, где от рыжей пыли слезятся глаза, где крики, лязг оружия и потоки крови. И бессмертная душа жаждет отдыха, прежде чем снова выйти навстречу страданиям и горю.

И Васудева Кришна, повинуясь своему колесничему, идет в свой шатер и ложится в постель. Он засыпает, едва коснувшись щекой изголовья, и видит во сне только свет.

Завещание Дэвавраты Бхишмы

Дети мои, скоро конец войны.

Скоро осядет пыль, остановится колесница.

Небо очистится громом, гремящим вдали,

Снова послышится пенье мирное птицы.

Скоро свершится судьба моя, клятва и служба.

Скоро закатится солнце, неся облегченье.

Я назначаю день смерти — плакать не нужно,

Смерть не конец, но всего лишь освобожденье.

Кровью из ран я омоюсь, очищусь страданьем.

Царство на вас оставляю, желаю победы —

Дхармы держитесь, вот вам мое завещанье.

Долго живите, и пусть вас минуют беды!

Солнце садится, лучом облака рассекая.

Ложе из стрел приготовь мне скорей, Дхананджая!

Жертвоприношение коня [20]

Ее вывел из оцепенения звук шагов. Не торопливый тихий шаг слуги, не неспешная поступь брахмана — уверенный и легкий шаг воина. Духшала[21] утерла слезы рукой и обернулась. Она пыталась сохранять спокойствие и достоинство царевны из рода Куру, царицы Синдху, но губы предательски дрожали.

В первый миг он показался ей все тем же, каким она запомнила его много лет назад — легким, словно полет стрелы, и напряженным, как тетива. Он подошел и поклонился, коснувшись ее ног. Закусив губу, Духшала положила руку ему на голову, благословляя. Вымолвить даже простейшее: «Пранам!» — было невозможно, она разрыдалась бы.

Он поднялся.

— Духшала, — промолвил он тем же негромким, чуть хрипловатым голосом, который она помнила и от которого когда-то сладко сжималось сердце. — Что случилось, почему ты плачешь?

И все ее с таким трудом удерживаемое спокойствие рассыпалось звонкими осколками, разлетелось слезами.

У Джаядратхи, царя Синдху, не было братьев. Ни родных, ни двоюродных, ни дядьев, ни зятьев. И потому исполнить обряд для его сына Духшала попросила убийцу Джаядратхи. Он исполнил все, как должно исполнить, и стоял рядом с ней у погребального костра.

— Что с ним случилось, Духшала? Он же был совсем молод, сколько ему было лет? Пятнадцать, шестнадцать?

— Пятнадцать, — ответила она. — У него было слабое сердце. Он испугался твоей армии, Арджуна.

— Я посылал гонца…

— Он не поверил твоему гонцу.

— Не могу его за это винить, — в его голосе было столько горечи, что хватило бы на всех ее братьев.

Духшала посмотрела на него. Шрам на лбу, широкая седая прядь в волосах, лицо осунувшееся, как будто он провел в бдении не одну, а много, много ночей подряд. Это было лицо человека, пережившего то же горе, которое пережила Духшала.

— Ты тоже потерял сына, я знаю, — мягко произнесла она, коснувшись его руки.

Он накрыл ее ладонь своей.

— Троих, Духшала. Я потерял троих. И сумел это пережить. Все проходит, боль утихает. Помнишь ту песню? «Время в этом мире сильнее всех».

— Ты ни разу еще не назвал меня сестрой, Арджуна…

— Я не знаю, имею ли я теперь право называть тебя так… сестра. Я убил твоего мужа, теперь вот…

Его голос дрогнул. Нет, он не изменился — за сединой и шрамами был все тот же Арджуна, скорый на слезы печали и гнева.

— О нет, брат, — сказала Духшала. — На тебе нет вины. Джаядратха был… упрямым, гордым, мстительным. Настоящий кшатрий. И умер он как кшатрий.

— Ты любила его?

Духшала улыбнулась. В этом был весь Арджуна, которого мало волновали союзы царств и выгоды династий, для него имела значение только любовь.

— Да, брат, я его любила. И он любил меня — насколько мог, насколько хватало его духа. Скажи брату Юдхиштхире, что я не виню и его. Я помню, что когда царский совет решал, как выдавать меня замуж, только он пришел ко мне и спросил, чего хочу я. И я не пожалела о своем выборе.

Он улыбнулся — почти прежней улыбкой.

— Я рад, что он был лучше, чем я о нем думал, — сказал он.

— Ты не таишь вражды к нему, — сказала Духшала. — Хотя он…

— Он мертв. Нет смысла ненавидеть мертвых. Нет смысла мстить им. Вся моя месть отгорела еще там, сестра.

— Прости.

— Тебя — всегда.

— У меня есть внук, сын моего сына. Ему и года нет. Он должен стать царем Синдху по праву.

— Да. Не беспокойся, сестра, я подтвержу его право. Знаешь, не было еще в мире ашвамедхи странней, чем моя. Я иду за белым конем от царства к царству и не столько воюю, сколько утверждаю права слишком юных царей и прошу прощения у несметного множества вдов.

Ночная прохлада лилась в широкие проемы окон, колебала пламя светильников, и луна крохотным, едва народившимся серпиком висела на бархатном, расшитом алмазами небе. Над столицей Синдху, над Хастинапуром, над так и не заблиставшей вновь Индрапрастхой. Принесенное с ледника вино давно степлилось, а еда, к которой ее гость едва притронулся, остыла. «Как странно, — думала Духшала, — ни с кем не могла я разделить свое горе, оплакать сына, лишь только с человеком, который стал причиной его смерти». Странно было и то, что она не чувствовала ненависти, лишь усталость и печаль.