Стражница - [91]

Впрочем, она не собиралась просить его ни о чем подобном. Нельзя сказать, что она рвалась домой. Домой ей нисколько не хотелось. Она рвалась из больницы. Ей так не терпелось скорее оказаться вне ее стен, – все в ней дрожало и вибрировало от этого нетерпения. Она снова помогала Ему. Качели стояли, механизм, приводимый раньше ими в движение, лежал в руинах, но в одну из ночей, как раз накануне консилиума, она проснулась от восторга, настолько переполнявшего ее, что, не вмещаясь в ней, он даже разрушил сон. Это был восторг действия, которое она совершала. Которое творилось в ней параллельно ее обычной жизни и открылось ей вновь во сне. Она находилась все в том же неведомом неизмеримом пространстве, по которому прежде носило ее на качелях, в руках она держала словно бы некое гигантское древко, и шла по этому пространству, замедленным мощным движением взмахивая древком из стороны в сторону, слева-направо, справа-налево – словно б косила, но на самом деле, знала она, то была метла, не коса, она шла с нею подобно дворнику, метущему улицу, покрывая ее движением фантастически громадную площадь – неохватную, неподвластную глазу, – это походило на те же качели, и лишь бы хватило, лишь бы достало ее слабых сил!

Она снова помогала Ему – и хотела вырваться из больницы как можно скорее. Она была уверена по предыдущему опыту, что вне больницы, уйдя от назойливой врачебной опеки, сумеет сконцентрировать на своей помощи все внимание, сосредоточиться на ней всецело, без остатка, не отдавая вовне ни грана энергии, – сумеет сделать для Него действительно все, что может.

Дома была атмосфера, словно бы в нем незримо лежал покойник. Словно бы присутствовал каждоминутно в каждом месте его, обдавая тяжелым запахом тления. Впрочем, муж и вправду был покойником. Он умер, оставшись жить какою-то совершенно иной своей, нечеловеческой сутью – чисто физической оболочкой, из которой ледяным холодом смерти выдуло все, прежде его одушевлявшее. Лицо его стало застывшей глиняной маской, двигался он с механической, заведенной сосредоточенностью, как бы постоянно боясь упасть. А когда раскрывал рот, звуки, исходящие из него, напоминали каменный скрежет. «Мляди! – неожиданно, ни с того ни с сего, не обращая внимания, что рядом с ним кто-то находится, вдруг извергал он из себя своим каменным голосом. – Мляди подлые!..»

Он по-прежнему оставался безработным, здание, в которое он много лет ездил на службу, было уже расхватано всякими другими, вмиг окрепшими учреждениями, старший сын пытался пристроить его куда-то в свое банковское дело, и вроде бы помех не должно было быть – люди, как один, везде сидели свои, – но пока ничего не получалось: все боялись. Делать по саду и огороду он ничего не умел – и не мог найти там себе занятия, дома он тоже никогда ничего не делал, нужно было – звонил в соответствующую службу, и приезжали, и потому не мог найти себе занятия и дома, ходил днями с этажа на этаж, на улицу и обратно, матерился и рычал, созванивался с кем-то и уходил, чтобы вернуться к ночи огрузшим от принятого спиртного до того состояния, когда уже и физическая оболочка отказывалась существовать, и его хватало только дойти до дивана в столовой и рухнуть на него, не раздеваясь.

Альбина, однако, видя все это и въявь обоняя исходивший от мужа трупный запах, в то же время ничего не замечала – как этого и не было. Ее не интересовала судьба мужа. Абсолютно. Нисколько. Он мог умереть и своей физической оболочкой, – ее бы нисколько это не тронуло. Она работала своей гигантской метлой, шаг вперед – и взмах, шаг вперед – и новый взмах, и на эту работу уходили все ее силы, без остатка, нет, больше, чем их имелось у нее. Каждый взмах давался громадным, неимоверным напряжением, в ней все дрожало внутри от титаничности этого напряжения, тряслось, вибрировало, в голове жарко гудело, вопль о передыхе рвался через стиснутую гортань, – и не могла себе позволить того.

К внучке ее не подпускали. Она, собственно, не рвалась и сама, но не подпускали напрочь, вообще, без исключения. Казалось бы, именно Альбине следовало поднять ее, раз она, неуверенно топая своими маленькими ножками, упала около нее, – нет, бросались и выхватывали буквально у нее из рук. И не давали ни погладить по головке, ни потискать в объятиях чудное, отзывчивое на ласку тельце. А на ночь, ложась спать, невестка с сыном запирали дверь своей комнаты на задвижку, которой прежде не имелось, и смутное чувство подсказывало Альбине, что это каким-то образом опять связано с внучкой. Почему ее не подпускают к внучке и откуда в ней это чувство, что они закрываются от нее, ни от кого другого, она не понимала. Где-то в глубине сознания брезжила память о некоей вине перед внучкой, но каких усилий над собой ни делала, как ни старалась, – не могла вспомнить, что за вина, с чего вдруг возникла в ней и с чем могла быть связана.

Впрочем, все это тоже ее не трогало. Не подпускали – и не подпускали, ладно, и, задумываясь о причинах того, она из-за того ничуть не переживала. Не думала она по-настоящему ни о чем, кроме Него. Натянутая тетива звенела в ней, как в прежние времена. И забытые было, вновь вернулись, звучали в ней заклинанием, помимо ее воли, слова: «Нет. Никогда. Ни в коем случае!»