Стражница - [90]

Она не хотела видеть никого. Не нужен ей был никто. Надо же, запрещена! – звучало в ней, этого знания было так много для нее, что в ней уже не оставалось сил на что-то еще. Первое счастье, что осталась жива и, значит, Он теперь в безопасности, схлынуло, и она, вслушиваясь в себя, видела, что качели стоят, механизм, который они приводили в движение, разбит вдребезги, груда обломков вместо него, – нечего запускать заново. Новая тревога поднималась в ней вслед счастью. Ей теперь следовало быть в десятки раз бдительнее, чем была до того, Он теперь нуждался в ее опеке намного больше, чем прежде, сломанный механизм являлся его опорой, был твердью, упираясь в которую, Он мог осуществить все, назначенное Ему – как штангист, упираясь в крепкий настил, вскидывает над собой на вытянутых руках неимоверный груз, – теперь Он висел в воздухе, голая пустота под его ногами, и ей самой должно было стать отныне той твердью, которая дала бы Ему опору, позволила продолжить начатое. Ей следовало собрать все свои силы, весь их запас, – а она находилась здесь, с этой капельницей, с этими дренажными трубками, торчащими из ее тела… какая польза Ему от нее такой?

Лечащий врач появлялся около нее несколько раз в день. На ее неизменный вопрос, когда она окрепнет настолько, что сможет выписаться, он так же неизменно буркал:

– Рано еще краковяк танцевать…

Но однажды, должно быть, устав от ее назойливости, взорвался:

– Да вы хоть понимаете, из чего вы выкарабкались? Вы понимаете, по какому краешку прошли?

Она передернула плечами, – она уже могла это делать:

– Ну и что? Мне сейчас важнее мое будущее. Меня мое будущее интересует!

Глаза у него странно изменились. Словно бы она сказала не про свое будущее, а про его прошлое, и там, в этом прошлом, у него было неблагополучно, было такое, что ему приходилось скрывать, прятать в себе, не выпуская наружу, и извлеченное для обозрения, оно бы ужаснуло своей чудовищностью.

Он ничего не ответил ей. Молча посмотрел швы, помял тело около них, заставляя ее вскрикивать от пронзающей боли, и вернул откинутое одеяло на грудь.

– Перевязку сегодня делать не будем, – сказал он уже на пути из палаты, огибая ее кровать. – Завтра посмотрим.

Кроме врача, постоянно приходил к ней еще следователь. Только с другой частотой: не в день несколько раз, а раз в несколько дней, иногда, впрочем, даже и через день. Ему Альбина, как неизменно задавала врачу все один и тот же вопрос, неизменно говорила:

– Не помню я ничего. Не помню! Отстаньте!

У следователя, бледнолицего тридцатилетнего человека с удивительно толстыми, но редкими волосами, гневно раздувались ноздри, он молчал, пересиливая себя, ему это не удавалось, и он наклонялся к ней, произносил жаркой скороговоркой, обдавая ее своим дыханием:

– А может быть, вас это в связи с вашим мужем! А?! Может быть, это шантаж! Вы понимаете? Кому-то нужно было нанести удар по нему! В преддверии тех событий! Чтобы вывести его из игры!

– Не помню я ничего, отстаньте! – отвечала Альбина ему и на это.

Она поднялась спустя ровно две недели после операции, второго сентября, в понедельник. Поднимать ее пришел сам врач, и они с медсестрой крепко взяли ее под обе руки, чтобы она сделала несколько шагов по палате, но она оттолкнула их и, перехватываясь за спинки кроватей, пошла сама.

– Однако! – изумился врач. – Да вы… Ну, и организм у вас!

И потом, на консилиуме около Альбины, осматривая ее, обсуждая на своем непонятном латинском жаргоне записи из ее карты, все время то один из собравшихся врачей, то другой повторял это же самое – «Ну и организм! Потрясающе жизнеспособный!» – но ради чего собрался консилиум, если все у нее шло так замечательно, если она побивала все мыслимые рекорды выздоровления, что за озабоченность сквозила в их удивлении и профессиональном восторге и что они все выспрашивали и выспрашивали ее о самочувствии – заходя и с того боку, и с этого: а вот тошнота, а вот темнота в глазах, и еще до несчастного случая?..

– А по какому поводу консилиум? – спросила она лечащего врача, когда он пришел в ней один.

– По вашему поводу, – коротко, не собираясь с ней объясняться, ответил он.

Но она заставила его говорить.

– Если по моему, я имею право кое-что знать. Что у меня не в порядке?

– Такую встряску организм пережил, как вы можете быть в порядке?

– Но вы же не в связи с этим их приглашали!

– Как к феномену!

– Какому феномену?

– Такому. Вам с вашими поражениями месяц на капельнице лежать следовало! Я, слава богу, навидался, знаю. А вы за неделю, прямо свечой! И анализы у вас… вам сколько лет? – заглянул он в карту. – Сорок пять. А у вас за неделю – как у двадцатипятилетней!

Все он врал, она это слышала по его голосу. Он не восхищался ее анализами, а был словно бы недоволен ими, удивлялся – но странным образом: как бы негодуя. Так, если б ее организм обманывал его, водил за нос и он хотел уличить тот в этом обмане.

Ее продержали в больнице после консилиума еще неделю с небольшим, и врач объявил, что готов ее выписать. Странная была формулировка: «готов». Не «выписываю завтра», не «готовьте к выписке», как обычно, – а «готов». Словно бы он в большей степени даже готов был ее оставить, – только скажи она ему об этом.