Стражи - [30]

В какой-то момент она села на валиум. Стала не такая резкая на язык. Потом пристрастилась к вину с тоником. Пила эту дрянь кружками. Так что она всегда была навеселе.

Обожала священников.

Я напишу это на ее надгробии. Скажу все, что нужно. Разумеется, монашки тоже любят священников, но по обязанности. У них это записано в контракте.

У матери всегда был под рукой прирученный церковник. Поговаривали, что последним был отец Малачи. А еще она регулярно ходила в церковь, была достойным членом церковной общины. Я много раз видел на ней нарамник — она носила его поверх блузки. Тяжелая штука.

Иногда я надеялся, что она изменится.

Но напрасно.

В последние годы я стал именно тем, кто ей был нужен: блудным сыном. Теперь она могла наслаждаться ролью великомученицы. Разве она могла проиграть? После того как меня вышибли из полиции, святость начала струиться из всех ее пор. Вот ее главная песня:

Никогда снова не бросай тень на мою дверь.

На похоронах отца она вела себя безобразно. Упала на могилу, выла на улице, заказала чудовищный венок.

В таком вот духе.

Ясное дело, она обрадовалась, что ей выпала роль вдовы, и с той поры носит только черное. Стала еще чаще ходить в церковь, если только такое возможно. Она не сказала отцу ни одного доброго слова при жизни и оклеветала его после смерти.

Он говорил мне: «Твоя мать хочет как лучше».

Она не хотела.

Ни тогда, ни сейчас.

Такие, как она, жируют на доброте других. Любой мерзкий поступок в их точно рассчитанной жизни они оправдывают тем, что «хотели как лучше». Я любил рассматривать открытки с портретами диктаторов, тиранов, полководцев. Где-нибудь в конце обнаруживалась «мама» с каменным лицом и глазами как гранит. Эти персонажи олицетворяли собой зло, о котором много говорят, но которое люди так редко распознают в жизни.

Шон никогда не говорил о ней плохо, пытался изменить мое к ней отношение: «Джек, она тебя по-своему любит».

Она поддерживала с ним связь. Я так думаю, чтобы ей было проще следить за мной.

Я сказал ему: «Не смей, слышишь, никогда не смей говорить ей что-нибудь про меня… никогда…» — «Джек, она же твоя мать!» — «Я серьезно, Шон». — «А, это все слова».

Вкусив джина, я отправился в свободное падение. Я не помню ничего до того момента, как я очнулся в доме матери. Неудивительно, что они называют это «сводить мать в могилу».

* * *

Нет…

Благословению

~ ~ ~

Открыл глаза. Ожидал увидеть путы на руках или решетку тюремной камеры. Или и то, и другое. Чувствовал себя так, будто уже умер. Но я оказался в постели, причем чистой и свежей. Попытался сесть, но сердце зашлось в ужасе. В ногах кровати сидел кто-то в черном. Наверное, я закричал, потому что этот кто-то заговорил:

— Не бойся, Джек, ты в безопасности.

Я сумел сфокусировать глаза:

— Отец Малачи?

— Точно.

— Как? Почему?

— Ты в доме своей матери.

— О Господи!

— Не произноси имя Господа всуе.

Голова разламывалась, но мне нужно было знать.

— Ты здесь живешь?

— Не будь идиотом. Твоя мать меня позвала.

— Черт!

— Последи за своим языком, парень. Не люблю, когда сквернословят.

— Ладно, подай на меня в суд.

Я заметил, что на мне пижама, старая и удобная, стираная-перестираная.

— Господи, — сказал я, — наверное, это пижама отца.

— Вечная ему память! Хотя полагаю, от твоих выкрутасов он перевернулся бы в могиле.

Я исхитрился сесть на краю кровати и спросил:

— Чаю не предвидится?

Он печально покачал головой.

Я удивился:

— Что? Даже чаю не дадут?

— Ты вел себя безобразно! Матерился, ругал мать… Когда я сюда пришел, ты уже отключился.

Я попытался собраться с мыслями. Сообразил только, что напился я в пятницу. Набрал в грудь воздуха и рискнул:

— Какой сегодня день недели?

Он взглянул на меня почти с жалостью:

— Ты в самом деле не знаешь?

— Ну да, я просто так спрашиваю, чтобы развлечься.

— Среда.

Я опустил голову на руки. Надо лечиться и поскорее.

Малачи сообщил:

— Вчера похоронили Шона.

— Я там был?

— Нет.

Мне ужасно хотелось проблеваться и заниматься этим до конца недели.

— Сын Шона, его, кажется, Уильям зовут, приехал из Англии. Он теперь будет работать в пивной. Похоже, разумный парень. — Малачи встал, взглянул на часы: — У меня месса. Надеюсь, ты не будешь обижать свою мать.

— Ты не куришь, бросил?

— Господь пока не счел нужным освободить меня от этой пагубной привычки, но мне и в голову не пришло бы курить в доме твоей матери.

— Господь виноват, так?

— Я этого не говорил.

— Почему? Я виню его постоянно.

— И посмотри, во что ты превратился. Ничего удивительного.

Он ушел. Моя одежда была

          выстирана

          выглажена

          аккуратно сложена

в ногах кровати.

Я с трудом оделся. Заняло порядочно времени — приходилось все время бороться с приступами тошноты. Глубоко вздохнув, я направился вниз. Мать возилась на кухне.

— Привет, — сказал я.

Она повернулась ко мне. У нее хорошие, строгие черты, но они неправильно собраны. Лишь добавляют ей суровости. Если к сорока годам мы получаем лицо, которое заслуживаем, то она получила сполна. Глубокие морщины на лбу и по бокам носа. Седые волосы стянуты в тугой узел. Но глаза без капли милосердия говорили все. Что бы еще в них ни читалось, главным было послание: пленных не брать.