Страстотерпцы - [7]

Взял Аввакум крест с престола, вышел на клирос, закричал:

   — Запрещаю ти именем Господним! Полно, бес, мучить Агафью! Бог простит ея в сий век и в будущий!

Батюшка Аввакум умел на бесов громыхнуть. Агафья как из пучины вынырнула: лицо тихое, ласковое. Будто ветром пронесло к клиросу, упала перед протопопом, он же благословил её крестом и молитву сказал. И стояла Агафья на службе, как все, пошла из храма, как все, а все-то на неё оглядывались, дивились протопопу:

   — Силён Аввакум!

   — Страдалец. Бог ему за терпение воздаёт.

   — Как беса-то скрутил! Все косточки бесьи треснули.

   — Неужто слышно было?

   — Кто близко стоял, тот слышал.

   — Эй-ё-ё! Это ведь и московские бесы перед нашим батькой не устоят.

   — Московские из Рима присланы, на хитрости замешены, на сатанинском огне пеклись.

   — Неужто русская простота римскую хитрость не одолеет?

   — Молиться надо... Да кто теперь за нас, русаков, перед Богом заступится? Патриарх, как баба-привередница, бросил дом патриарший и на царя лает. Царёвы иерархи — на него, на Никона. Брёх и лай, а не молитва.

   — Пропадёт Россия, как в Смуту пропала.

   — Бог милостив.

8

На Преображение в соборной церкви литургию служили ключарь поп Иван с протодьяконом Мефодием, Аввакум же был в алтаре и видел в тот светлый день чудо, от которого душу объяло ужасом. Когда протодьякон возгласил: «Двери, двери мудростью вонмем», — внимаем, стало быть, — неведомым ветром подняло воздух, покрывавший дары, и повергло на пол. Когда же всем храмом пели Символ Веры, подправленный волей Никона, звезда на дискосе над агнцом вздрагивала[9] и переступала всеми четырьмя опорами.

   — Видишь ли? — спросил Аввакум попа Ивана.

   — Вижу.

   — Не истинные твои глаголы, поп! То Божий знак. Я на всё ругаюсь, а вы не слушаете. Меня и не надо слушать, но неужто Бог вам не страшен?

Рассказал Аввакум Анастасии Марковне о чуде — пригорюнилась.

   — «Его же царствию несть конца!» Хорошо было по-старому. Честно.

   — Много честнее и мудрее, голубушка, чем «Его же царствию не будет конца». «Несть! Несть конца!» Как гвоздь, вбитый по самую шляпку. В Никоновом «не будет» коли не сомнение, так не твёрдость. Ничего ему не надо, сатане. Убрал слово «истинный», и все смирились. Довольно, дескать, «Бога истинна от Бога истинна», будто язык опухнет лишний раз сказать «истинный».

Грустна была Анастасия Марковна. Молчалива.

Покойная жизнь катит день за днём, как волны по реке. Да ведь всякий — диво, творенье невозвратное. Ох, дни, дни! Дыханье Божее.

Всего было в меру в домовитой жизни протопопа: ночных молитв, сытного брашна и поста, трудов пастырских... Одно тяготило — слава. Бабы совсем одолели. Прошёл слух: батька Аввакум грыжу у младенцев лечит. Потекли со всего края, кто на лодках, кто на лошадях, а кто и в коробу принесёт младенчика из диких, дальних лесов. Лечение Аввакум знал нехитрое. Сам о том в «Житии» своём рассказал: «...маслом священным, с молитвою презвитерскою, помажу все чювства и, на руку масла положа, младенцу спину вытру и шулнятка, и Божиего благодатию грыжная болезнь и минуется во младенце».

17 сентября, на именины царевны Софии Алексеевны{7}, вернулся Аввакум от заутрени, завалился не раздеваясь вздремнуть, и был его сон тонок. Спросил некто: «Аль и ты после стольких-то бед и напастей вздумал соединиться с прелестью? Блюдись, протопоп! Не то растешу тебя надвое!»

Аввакум вскочил с постели — да к иконам. Молитву творил сокровенно, чтоб домочадцы не шептались потом по углам.

   — Господи! — дал зарок. — Не стану ходить, где по-новому поют.

И не пошёл к обедне в соборную церковь, явился к столу воеводы.

   — Отправляй меня, Иван Андреевич, обратно в Дауры. Да хоть колесуй, в Никоновы церкви отныне не ходок.

Рассказал сон, заплакал.

   — Прости, государь Иван Андреевич! Знаю, добрый ты человек! Худа мне не желаешь. Сам на кнут напрашиваюсь. Казни, не попрекну.

Заплакал и воевода.

   — Ох, протопоп! Донесут на тебя без мешканья. На доносы люди у нас быстрые. Но всякое писаньице сначала ко мне придёт, от меня — в Москву. Дело долгое. Живи, протопоп, как совесть тебе велит. Мне перемена обещана, но пока я здесь — никого не бойся.

С того дня Аввакум не ходил в церкви, где служили по новым книгам.

Заковало реку льдом, землю снег укрыл. Обновился мир, стал бел, чист, непорочен... Вздыхал протопоп, о людях печалуясь:

   — Всё меняется у Господа, дерево и зверь, один человек и зимой и летом всё тот же.

Томился протопоп, ворочался ночами. На малых своих детишек глядел, вздохи сдерживая. Выбрала минутку Анастасия Марковна, подсела к батюшке под бочок, спросила:

   — Нездоровится тебе, Петрович?

   — Дома сижу. Отчего заболеть?

   — Печален, голоса твоего совсем не слыхать.

Не рассердился. Согласно покачал головой:

   — Твоя правда, матушка... Морозы ныне трескучие, да не мороз страшен. Сама видишь, Марковна: одолела Русь зима еретическая. Восстать бы, криком кричать! Не смею. Связали вы меня. Как говорить против сатаны? Ведь Акулинку с Аксиньицей затопчет, как сыночков наших затоптал. Уж больно далеко посылает царь за слово святой правды.

— Господи, помилуй! — перекрестилась Анастасия Марковна. — Что ты, Петрович, говоришь? Вчера, слыхала, читал ты послание апостола Павла: «Привязался еси жене, не ищи разрешения. Егда отрешишися, — не ищи жены». Благословляю тебя, батюшка, и дети твои тебя благословляют: дерзай говорить слово Божие по-прежнему. О нас не тужи. Пока Бог изволит — живём вместе, а разлучит — в молитвах своих нас не забывай. Поди, поди, Петрович, в церкву — обличай блудню еретическую!