Страстотерпцы - [5]

На второе подали кисель из смородины. Чтоб каждому вволю досталось, Анастасия Марковна целую лохань наварила. Акулине ближе всех тянуться, да черпать трудно. На коленки взгромоздилась. Аввакум любимице ни полслова. Посматривает. Ложка у него, как половник, черпнёт и похлёбывает помаленьку. Акулинка на отцовский половник быстрыми глазками глянет-глянет и ложечкой своей туда-сюда, туда-сюда, как стрекоза крыльями — не углядишь. Наконец все насытились, отвалились блаженно. Аввакум сказал:

   — Аксиньица хоть мала, хоть и спешила, да не ради того, чтоб больше съесть, а чтоб быть на всех похожей. Радовалась, глядя, как другие кисель уписывают. Быть тебе, Акулина, ходатаем за людские немочи и радости перед Господом. Тебе, Прокопий, трудно будет в жизни. За своим столом — не смел. Лохань вон какая, а ты досыта себя не накормил. Сатана, что за левым плечом стоит, наплачется из-за тебя, Прокопушка. Ну, ладно. Бог напитал, никто не видал.

   — Батюшка, о нас-то с Иваном скажи! — обиделась Агриппина.

   — Ты — матушкина дочка. Дай тебе в семейство всё царство русское необъятное — не испугаешься, примешься хлопотать, как ласточка. Об Иване сказ совсем короток: стена.

   — Батька! — поднялся из-за стола Лазарь. — Собираться пойду. Лошадь надо накормить перед дорогой. — И вдруг спросил: — Крижанича-то позовёшь? Он о тебе спрашивает. Великий охотник споры спорить.

   — Было бы о чём.

   — Не гордись, батька! Крижанич многое повидал на своём веку, а уж сколько им книжек читано! Есть ли столько в Москве, может, и нет.

   — Пускай приходит на рыбку. Похрустим жареными плавничками да хвостиками.

Лазарь так и просиял.

5

Ловили на весёлой, коряжистой, каменистой речонке. Сели рядком, чтоб поговорить, но какой разговор? У Лазаря поплавок как заговорённый. Только удочку закинет — тяни, вот он, хариус! От Аввакумова поплавка до Лазарева сажень, и хоть бы дурак какой шевельнул наживку. Будь ты колодой дубовой — треснешь от досады. Аввакум удочку носом в дно ткнул и отвернулся от реки.

   — Давай местами поменяемся, — предложил Лазарь.

Поменялись. И опять у Аввакума поплавок — покойник, а у Лазаря — живец.

   — Если уж меняться, так удочками! — не вытерпел наказанья Аввакум.

И диво дивное: Аввакумова удочка в руках Лазаря как проснулась — хватает хариусов почём зря, а поповская уда в Протопоповой длани уж так раздремалась, что волны и те, кажется, стороной пошли.

   — Лазарь, что же это за наваждение? — изумился Аввакум, вернул свою удочку, смотал, перешёл на другое место. Не клюёт. Позвал Лазаря.

   — А ну-ка здесь закинь!

Лазарь закинул и поймал золотого линя.

   — Ладно, — сдался Аввакум. — Ты рыбачь, а я на зарю погляжу. Такая Божья красота, нам же всё недосуг. Я, Лазарь, когда по рекам плыли, — лягу, бывало, пластом на дно дощаника и смотрю на небо и не могу насмотреться. Во всякое мгновение у Господа на Небесах Его — новое чудо. Сходятся облака, расходятся. Одно — темно, другое пышет светом. И на воде перемена на перемене. Волна плеснёт, блеснёт и укатилась, а уж новая, как невеста. Думаю, и на земле такие же перемены, на деревах, на травах, всё же ведь растёт, цветёт и отцветает. Рассмотреть хорошенько не умеем...

Взял удочку, пошевелил, а леска упирается.

   — Ну вот, крючок зацепился.

Потянул в сторону, а вода как каменная.

   — Поймал! — закричал Лазарь. — Не упусти, Бога ради!

Еле-еле вытянули саженного тайменя.

Лазарь ликовал:

   — Вот она какая, твоя удача, Аввакум. Сотня моей мелкой — твоей рыбе уж никак не чета.

   — Чета! — улыбался Аввакум, ужасно довольный. — Хариусы тайменю чета.

Утра дожидались у костра.

   — Скажи мне, Аввакум! — пустился в разговоры Лазарь. — Вот восстали мы на Никонову прелесть, на его новины, но ведь многое не только в службе, но и в таинствах знало перемены. В древности новокрещёные надевали белые одежды, не снимали до восьмого дня, а на восьмой день священник своими руками омывал крестившихся.

   — Так ведь в те поры Крещение входило в состав Пасхального богослужения. В канун Светлого дня крестили, раз в году. Потому и святы Вселенские соборы, что устроили церковную жизнь, как Господу угодно. Никон же вломился медведем в дом Господний, когтями убранство в клочья разодрал, на стены кидался как бешеный. Дом Господа несокрушимый, но след когтей не смоешь, не забелишь, то когти дьявола.

   — Сказано у Матфея: «Восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных». Неужто к нашим временам сие приложимо? Я, Аввакум, не дьявола боюсь, самого себя. Станешь этак прикладывать, Никону уподобишься.

   — Не уподобишься, если чтишь Слово Божие. Господь повелел: «Не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель... И отцом себе не называйте никого на земле... И не называйтесь наставниками...»

   — Аввакум! Я бы рад жить, как все, да ведь пастырем наречён!

   — Вот и паси. Человек — не ангел, человек есть плоть. Богом сотворённая. Ради плотского о чём только Бога не молим, а Он одного просит: не затворяйте Царство Небесное человекам.

Костёр угасал, смаривало сном, но спал Аввакум по-куриному. Вздремнул — и выспался. Глядел на звёзды. Ни единой прорехи в небе. Будто цвели яблони и унесло цветы в омут, до краёв засыпало. Кружит ночь небесные воды, кружит белый цвет, а сверкают лишь капли, сорвавшиеся с тех вод. Страшная картина! Ты — свидетель верчения небесного, но тайну сию мыслью не объять и душою к ней не прилепиться. Одно дано — смотреть, ужасаясь и тоскуя тоской любви.