Страшно ли мне? - [43]

Приехали все. Тито и прочие. Со всех концов страны. Делегации иностранных компартий. Наконец, и мы стали центром мира.

Утром я быстро покормила грудью, потом приготовила бутылочки на время своего отсутствия и ушла. Моя младшая дочь — сама кротость, но решительно требует, чтобы ее вовремя кормили.

Я так счастлива. Многих знаю. С каждым хочется пообщаться. С нетерпением жду перерыва. Слушаю, слушаю о пути нашей партии, единственно правильном, о том, кто мы, и чего еще достигнем. Говорят о красоте нашей страны и достоинстве нашего народа. Забываю о своих переживаниях.

На сцену поднимается человек и что-то шепчет на ухо оратору Тот кивает и выдерживает паузу. Из динамиков звучит мое имя. Меня просят срочно подойти к выходу. В ужасе поднимаюсь. Вижу, как он встает и собирается идти со мной. Машу ему, чтобы остался. Как-нибудь справлюсь. В вестибюле меня ждут две женщины из оргкомитета. Улыбаются.

«Только этого не хватало», — думаю сердито. Что смешного?

«Вам несколько раз звонили из дома. Малышка не берет бутылочку. Вам нужно срочно домой, кормить ее».

«Пожалуйста, передайте мужу, почему я ушла. Он так испугался, услышав, что меня вызывают».

На перерыв опоздаю. Перерыв — это же самое лучшее на партийном съезде. Тито! Партия! За наших детей!

*

Мы с ней повезли детей в то место, где был госпиталь. Туда, в Кочевский Рог. Где я когда-то умирал. Показал им бараки, кровать, на которой лежал и прощался с жизнью.

Дети бегают по лесу. Идут в атаку и беспрерывно стреляют в немцев.

«Их же здесь полным-полно», — фантазируют они.

А она бледная. В ее глазах я вижу страх и ужас. Как в тот день, когда она в первый раз пришла меня навестить. Я смог все прочесть на ее лице. Оно всегда ее выдает. Только тогда я видел страх в ее глазах. За всю войну. Нет, еще раз, но позже. В тот вечер, когда мы разругались с русскими. Когда по вечерам начали снова плотно занавешивать окна, и все мы на несколько дней застыли в тревожном ожидании.

Наверное, мне надо было приехать сюда одному с детьми, чтобы не бередить ее воспоминания. Воспоминания о том, как она просила меня не умирать. Я сопротивлялся жизни и просил о смерти, а ее мир тем временем рушился.

Вообще-то я ей благодарен, когда наблюдаю, как наша детвора носится по лесу и побеждает врагов. Я благодарен ей за все эти краски жизни. Благодарен за то, что не отступилась.

«Ты не жалеешь?» — спрашиваю и смотрю на ее бледное лицо.

«О чем?»

«О нашей с тобой жизни, о детях?»

Молчит. Ее взгляд меня убивает.

«Когда же ты перестанешь задавать этот скучный вопрос», — усмехается она.

Тут прибегает младший и забирается к матери на колени.

«Мама, мама, мы их всех, всех разбили!» — кричит он, счастливый.

*

Весь год мы откладывали деньги и, наконец, отправились в поездку. Сначала в Триест, а потом еще и в Венецию.

Моя радость, ее радость, радость детей. Мы разглядывали гондолы и витрины, ели мороженое. В последнее время протез так сильно натирает, что приходится присесть.

«Я подожду вас в кафе на площади Сан-Марко. В том, красивом».

Знаю, она хочет купить детям обувь и не решается мне сказать. Без меня им будет проще.

Слушаю пианиста в кафе. В опере мы с ней были всего один раз. Во время спектакля я так расплакался, что ей стало неловко, пригрозила, что никогда больше со мной в оперу не пойдет. Мы, и правда, больше там не были. Знать бы, что этот пианист сейчас играет. Ну, да ладно. Все равно я многого не знаю. Красиво.

Смотрю на людей, кормящих голубей, и на тех, кто просто спешит. Жизнь меняется так стремительно, что я едва за ней успеваю. Иногда для этого нужно приложить усилия. Из деревянного дома, крытого соломой, до виллы на море, куда мы ездим в отпуск, из леса в парламент, от батрака до хозяина. Часто думаю о товарищах по борьбе. Кто-то из них приспособился, а многие — нет.

Недавно в Голландии в гостях у мэра города, опять разбираясь, какой взять нож, какую вилку, я впервые признался себе, что с меня хватит, и что я бы с удовольствием от всего отказался. Потом, правда, мы с мэром и епископом так напились, что я не вернулся в гостиницу, а переночевал у мэра на диване. Потом они все приехали отдыхать в Словению. Мэр с семьей и епископ. Привезли в подарок сигары, джинсы детям, а ей фарфоровые чашечки. Сказали, прощаясь, что еще приедут. Не знаю даже, встречался ли голландский епископ с нашим. Я его не спрашивал, а сам он не говорил. После их отъезда я несколько дней ждал, что меня вызовут и спросят, что это епископ у нас делал. Но не вызвали.

Темнеет. Моих еще нет. Опять появляется официант и в десятый раз спрашивает, что принести. Что-то нужно заказать, иначе он потребует, чтобы я ушел. Кофе я уже выпил. Думаю, это самый дешевый. Еще кофе.

В последнее время мы часто спорим. После каждого партсобрания, похода в гости, даже за обедом. Виновата эта жизнь. Она за ней успевает, а я нет. Она нашла работу вне политики, а я — нет. После каждого партсобрания, а то и во время него она расстраивается, а я нет. Она бы купила детям обувь в Италии, а я — нет. Она бы хотела иметь дом на море, а я — нет. То есть он, конечно, у меня может быть, но мне будет неудобно. Правда, неприятно. Даже домработница для меня чересчур. Хотя она постоянно твердит, что счастлива у нас работать. Мы отправили ее в школу, и теперь мне кажется, что в доме последнее слово всегда остается за ней. Каждое утро в пять часов она включает радио на полную громкость, а по воскресеньям ни свет, ни заря ходит в церковь. Просил детей называть ее на «вы», но им и в голову такое не приходит.