Страшно ли мне? - [2]

*

Снег начал таять. Мальчишки ночью сделали вылазку и утром вернулись со старой картошкой, которую нашли на ближайшем поле. Повар приготовил какую-то похлебку, странную несоленую картофельную похлебку, и самые младшие бойцы в миг стали героями.

Вернулась разведка. Плохо. Тяжело. Нужно передислоцироваться. Немцы выдвигаются на помощь итальянцам. За ночь мы потеряли троих бойцов — они заснули в снегу, и закончилась сливовица, она помогала раненым при болях. Надо как-то дотянуть до монастыря, тамошняя братия на нашей стороне. Монахи нас всегда снабжают спиртным, мукой, салом, вяленым мясом и бездной оптимизма. Мы должны добраться до них и спрятать там раненых, хотя бы на несколько дней. Те несколько лошадей, что у нас остались, слишком истощены, чтобы их использовать. Что с ними делать?

Приводим все в порядок, уничтожаем следы и готовим план боя. Ее младший брат просит дать ему винтовку или хотя бы маленькую гранату. Маленькую гранату. Бедный ребенок. Смогу ли я и дальше его оберегать? О сестре больше не думаю. Стараюсь не думать. Слишком больно.

*

«Дети мои, ведите себя достойно. Не забывайте, кто вы и откуда», — сказал нам учитель словенского языка, перед тем как шагнуть в окно.

Мы тряслись от страха и ужаса. В класс вошли директор гимназии, учитель закона божьего и четыре итальянских офицера. И переводчик. Мне казалось, он был бледнее нас. Директор пристально посмотрел каждому в глаза, стукнул указкой сначала по столу, потом бил нас по пальцам и вопил: «Кто это сделал? Кто принес эту литературу в школу? Кто поднял предательский мятеж?»

Предательский мятеж? Кто предатель? Мы, потому что не принимаем власть итальянцев. Мы, обещавшие учителю не забывать, кто мы такие. Мы? Предатели? Директор говорит, что мы выбрали опасный путь. Верно. Но это не его опасный путь. Это наш опасный путь. Той же ночью мы — Мара, Катя, Мария и я — ушли в лес. Домой с занятий уже не вернулись. Двоюродный брат Мары ждал нас у школы и предупредил.

«Не ходите домой. Там настоящий ад».

Учителя, сломавшего ноги, арестовали. Мы прятались до вечера, а ночью по цепочке добрались до моего старшего брата, который уже несколько месяцев скрывался.

«Лучше вам ничего не знать», — еще сказал он, закрывая дверь за собой.

Он улыбнулся, увидев нас. Нас, четырех испуганных девчонок со школьными портфелями, в юбках и босоножках. Было лето.

«Что же с вами делать», — посмеивались брат и его товарищи. На следующий день жена хозяина дала нам брюки своих сыновей. Через неделю мне торжественно вручили винтовку и поднесли стаканчик наливки. А еще через несколько дней, когда я застрелила первого человека, меня сделали комиссаром отряда. Вообще-то комиссаром я стала еще до того, как получила винтовку. В помощь мне выделили Анчку, она не из наших мест. Я взглянула на нее и обняла. В одно мгновение она стала мне сестрой, которой у меня никогда не было.

Анчка спит. Я глажу ее руками, которые убивают. Руками, похожими на мамины. На нежные руки, которые причесывали меня каждое утро. Руки. Смерть. Тишина. Тишина, которая убивает.

*

Потихоньку. Потихоньку. Каждые пятьдесят метров останавливаемся, прислушиваемся, ждем и, как только возвращается патруль, продвигаемся вперед. И куда же мы так придем, если будем идти вот так вперед. Санитарки следят, чтобы раненые не стонали. Не хочу знать, как им это удается. Если бы меня ранили, я бы сразу застрелился. Быть такой обузой другим, так зависеть от других, я бы… Нет, тут же бы застрелился. Не просил бы помощи ни у кого. Она жива, ранена? Даже думать не хочу.

«Здесь переночуем», — решил командир. Мы подошли слишком близко к деревне, поэтому пришлось отойти глубже в лес. Слишком темно, чтобы идти дальше.

Меня разбудили подменить часовых. Вырвали из глубокого сна. Это был сон? Неужели я видел сон? Я опять увидел себя мальчишкой, провожающим отца на ближайшую железнодорожную станцию. Я умолял его не уезжать. Просил взять меня с собой. Упрашивал. Просил о чем-то еще, не помню о чем. Он хотел вытереть мне слезы чистым носовым платком, который мама дала ему в дорогу.

«Не надо, это мама дала тебе с собой».

Отец посмотрел на меня, погладил по голове и похлопал по плечу: «Не плачь. Теперь ты должен заботиться о семье, пока я не заработаю денег, чтобы вы могли ко мне приехать».

Отец моего друга тоже уехал. А мы вернулись со станции домой. Шли еле-еле. Молчали. Перед домом сидели мама, младшие братья и сестры. Мама вот-вот должна была опять родить. Я убежал в лес, туда, к ручью, и плакал. Вернулся домой через два дня. Так я стал взрослым. Из Америки пришло письмо с тремя долларами. Потом еще одно, без долларов. И еще одно. А больше писем не было.

Нет, это было не во сне. Эта ночь когда-нибудь закончится? И эта война? Еще одной такой зимы мы не переживем. Не знаю, переживем ли эту. Тот мой друг из деревни, с которым мы вместе провожали отцов, решил по-другому. Ушел к белым[2].

«Послушай, так я не буду голодать и холодать. И мои будут в безопасности».

Так он сказал. Он был прав? Нет, конечно, он ошибается. Надеюсь, что ошибается. Он еще пожалеет. Показалась бы луна, хотя бы на мгновение. И звезды! Раз мне нельзя этой ночью спать, то я смотрел бы на звезды. Как той прекрасной ночью, когда я еще пас коров. Лежал и считал звезды. Они уносили меня в гости к отцу. Вместе со звездами я пускался в путь за море, в страну, о которой говорили, что она волшебна и прекрасна. Я просил звезды рассказать отцу про меня и про то, как я действительно забочусь о семье, и я просил звезды передать мне привет от отца. Теплые отцовские глаза. Тогда я не знал, что они прекрасны.