Странствия с моим гуру - [7]

— Теперь ты уже не будешь выслеживать нас, собака!

Полицейский стоял на коленях, опустив голову. Кровь лилась ручьем, темнея на пыльной дорожке. Маленький дакойта держал отрезанный нос кончиками пальцев и совал его в глаза покалеченному.

— Я отнесу его в горы и брошу собакам…

— Высуши его и повесь над входом в дом, — советовал другой, — всякий раз, возвращаясь домой, ты будешь смотреть на него и смеяться. Этому носу ты обязан своим счастливым возвращением.

— Меченый, он не сможет больше пробраться к нам…

Опершись на руки, полицейский трясся как в лихорадке, почти теряя сознание от пронзительной боли. Он ждал удара ножом в спину, но голоса удалялись, стихали. Матерджи не кричал, он хотел жить. Те уходили, и он видел, как его нос завернули в какой-то лист и завязали в край дхоти, словно горсть монет или талисман.

Матерджи облизал покалеченную губу, рана страшно горела. Почувствовав соленый вкус крови, смешанной с пылью, он сообразил, что лежит на земле. Осторожно ощупал рану. Кожа раздвинулась, обнажая кость, кровь капала ему на бороду, пятнала мундир.

— Проклятые убийцы, — бормотал полицейский, прислонясь к дереву.

Не чувствуя шипов, которые впивались ему в ладонь, он поднялся и осторожно пошел к склепу, где жили люди. Перед его глазами ходили зеленые круги, в голове мутилось.

Полицейского окружили женщины. Они причитали и проклинали бандитов и больше шумели, чем помогали, а промытая рана кровоточила еще сильнее. Однако Матерджи почувствовал облегчение, когда отрывистыми фразами стал рассказывать о случившемся. Парни побежали за полицией… Вскоре полицейские окружили заросли, дав по шее погонщику волов, который как раз в эту минуту появился здесь со своим неуклюжим возом… Увидев раненого полицейского, погонщик начал превозносить его достоинства и постепенно стал центром всеобщего внимания. Дакойтов, конечно, не поймали, зато дети, которые бесстрашно шныряли под кустами и заглядывали в склепы, нашли брошенную бамбуковую трость.

Полицейские помогли Матерджи дотащиться до дороги, где его ждал джип, чтобы отвезти на перевязку.

Пока ему накладывали тампон из марли и бинтовали рану, полицейский чувствовал себя героем. Жена ласково суетилась около него, с нежностью ему прислуживала, а в доме толпились соседи, желая послушать, как он дрался с коварными бандитами.

Но шли дни. На небе все так же светило солнце, ослепительно белое и палящее. Над городом, словно черные кресты, висели сипы. Иногда они садились на края крыш, чтобы подремать и поточить клювы. Продавцы сластей нараспев хвалили свой товар, пробиваясь сквозь тучи ос и мух. Алели цветы канн. Теперь пальцы Матерджи, касаясь искалеченного лица, нащупывали нежную скользкую кожицу и обнаженную кость, от которой боль расходилась лучами до затылка.

Когда полицейский шел по улице, все лица поворачивались в его сторону. У него было такое чувство, будто взгляды прохожих щекочут его шрам, как мухи. Матерджи ускорял шаг. И вдруг ему в глаза бросались их носы, всевозможные носы. Он натыкался на них, они бесстыдно торчали на всех этих лицах, смеялись над ним.

— Не горюй, — утешал его поручик, — я представлю тебя к награде, и все будут смотреть на твою грудь, на медаль…

Матерджи снова сел за свой столик, зажав палку между коленями. Шумели вентиляторы. Он знал тут каждую щербинку в стене, каждый гвоздь. Подняв голову, он заметил, что поручик смотрит на него с гримасой отвращения.

Спустя два дня его столик выставили за дверь, а потом ему велели стеречь арестованных.

— Чье это приказание? — заорал Матерджи. — Я пойду к поручику.

— Ну и иди. А пока что заткнись, — ответил сержант. — Поручику тоже делается тошно, когда он смотрит на твою рожу. Каким же ты, видно, был негодяем и как досаждал людям, если с тобой случилось такое.

Охваченный внезапной ненавистью, Матерджи в тот день прошелся тростью по спинам арестованных. У них ведь были носы! Заключенные приняли удары покорно. Полицейский ругал их за то, что они завшивели, что в камере воняет, что их громкие разговоры мешают ему дремать. Напрасно протягивали они в окошко скорлупу кокосовых орехов и безмолвно молили его налить воды.

С наступлением сумерек духота не спадала. Стены дышали зноем. На фиолетовом горизонте над силуэтами пальм вспыхивали желтые огни зарниц, предвещая хорошую погоду.

— Кончай, надоело, — набрасывались на Матерджи дежурные полицейские, не отрываясь от карт. — Мы это слышали сто раз, если бы ты сам не петушился, никто бы тебя не тронул…

— Эх, что вы знаете…

Но они уже выбрались на газон перед участком, разлеглись на циновках и рассказывали друг другу о женщинах с улицы Серебряников. Матерджи должен был вернуться к своим заключенным, опасаясь, как бы кто-нибудь из них не попытался сбежать в мир иной, у них была добрая сотня способов сделать это… Две недели назад одного еле спасли: он подрезал себе язык и, заглотнув его, задохнулся.

Металлический звон цикад за окном заглушал звонки велосипедистов.

Когда он вернулся домой, жена спала, свернувшись клубочком. Толстые серебряные браслеты на ее щиколотках отливали холодным блеском. Он склонился над ней. Жена посапывала, как обиженный ребенок, на щеках — следы слез.