Странный рыцарь Священной книги - [34]

Пират прочитал наши послания — в отличие от Симона де Монфора он умел читать — и, слава Богу, остался доволен. Он знал барона Оттона и надеялся получить золото.

2

Надеялся на это и я.

У самого берега было построено укрепление — не назову его крепостью, но и простым укреплением не назовешь. Сначала на возвышении воздвигли каменную двухъярусную башню, затем обнесли ее оградой из вбитых в землю дубовых стволов, в два человеческих роста высотой. С наружной стороны ограды навалили ветки терновника, словно для того, чтобы ее поджечь, а внутри соорудили деревянные леса и проложили высокий дощатый помост, так что верхушки стволов доходили защитникам крепости до пояса. Всех нас — меня, Влада и Ладу, Доминиканца, рабов-богомилов, пленных куманов — держали взаперти в этом деревянном загоне. Посередине, в башне, разместились с десяток пиратов. Оттуда, с верхней площадки, им были видны море и далекие горы. Мы же, пленники, видели только небо — в то лето белое, раскаленное и безжалостное.

Никогда не забуду тамошних мух. Тучи, полчища мух, точно черный дым над пожарищем, и в этом дыму зелеными искорками — мясные мухи. И зловоние — пираты позволяли пленникам выносить ведра с нечистотами, но воды хватало лишь на то, чтобы утолить жажду. А когда вечером дул с моря благословенный ветерок, он приносил с собою невыносимый смрад смерти и тления с пиратской галеры, где заживо гнили прикованные к веслам невольники. Иногда — точно капли дождя на потрескавшиеся от жажды губы — издали доносились звуки лютни Ясена. Нет, не Ясена — Пэйра.

Рабы-богомилы лежали, только одна старуха — высохшая и безобразная, как ведьма из сказок, — дни, а может, и ночи напролет стояла стоймя и без устали бормотала что-то.

Лада часто подходила к ней и стояла молча — молодость рядом со старостью, красота рядом с уродством. Я сказал Владу:

— Хорошо бы Лада стала такой, как она!

Он взглянул на меня с немой обидой, даже возмущеньем. Я объяснил:

— Я пожелал ей долгой жизни.

Первые дни я сидел поближе к богомилам — туда падала утренняя тень — и смотрел, как они встречают солнце. Потом Доминиканец, Влад и я перебрались к стене напротив, так что теперь башня заслоняла нас от стада рабов. Лада днем сновала среди богомилов, ночью спала подле нас.

Под вечер, когда становилось прохладней, приходили пираты, уводили из стада богомилов женщин, детей, иногда и мужчин — подобно тому, как волки утаскивают из стада овец. Но всего ужасней было то, что их потом возвращали — искалеченных, окровавленных, полуживых. Тогда звучал голос старухи-старейшины, она не проклинала палачей, а наставляла несчастных не противиться им, ибо тело человеческое всего лишь дьявольская темница для души. Позже пираты принялись глумиться над рабами и в самой башне, а они, надо признаться, умели исторгать из своих жертв страдальческие вопли. Даже из богомилов, ведь богомилы все же люди…

Я призывал на помощь все свои силы, всю свою волю, чтобы не видеть и не слышать, даже не чувствовать собственного тела, дабы не замечать мух, не ощущать зловония и не слышать голоса старухи. Но насилие неизменно вызывало во мне неодолимое желание самому прибегнуть к насилию. В Константинополе я давал волю своей ярости, сражаясь с насильниками, причем не как рыцарь — мечом, а как портовый грузчик — кулаками, зубами. Я раздирал рты, вырывал волосы, ломал руки и ноги. От меня удирали, как от чумы. Потом глаза у меня воспалялись, руки дрожали и приходило отрезвление.

Кроме того, там, в крепости у пиратов у меня стала отрастать борода. Со времени болгарского плена, где я тоже ходил с бородой, она была для меня знаком неволи, потому что вообще-то я бреюсь каждый день.

Я лежал и думал. Ярость свою и смирение обращал в решимость понять и осознать правду о себе самом. Истязал собственную душу.

Некогда, много лет назад, в подземельях Тулузской Инквизиции меня распинали на дыбе. Суставы рук и ног вышли из гнезд, куда помещены были Богом, мышцы и жилы рвались, я стал на две пяди длиннее, был разъят на части, как кукла, которой забавлялись недобрые дети. Сознание тогда покинуло мое тело, а дух мой повис надо мною где-то под закопченным потолком. И я увидал растянутое на дыбе длинное, потешное существо. Неужто это был я?

Ныне возвращаюсь лет на тридцать назад, взираю сверху на стадо еретиков. И вижу себя.

Тощий человек со смуглым обветренным лицом сидит на земле, привалившись спиной к неотесанным столбам, длинные, стройные ноги его скованы у щиколотки тонкой цепью. Кисти длинных сильных рук, безвольно вытянутых вдоль бедер, тоже скованы. Из-под нависших бровей светятся черные, с прищуром глаза. Никогда бы не подумал, что этому, молодому на вид человеку, уже тридцать пять лет. Это был я.

Кем доводился мне этот человек? Сыном, отцом, дальней родней? Разве изувеченные мои ноги, вывихнутые руки, невидящий глаз имеют к нему какое-то отношение? Да, во мне живут его воспоминания. Но кто был он? И кто я?

Доминиканец звал меня Анри, для богомилов я был Бояном из Земена. Там, в этой преисподней, я понял и признался себе в том, что в моем теле живут два человека — и Анри де Вентадорн, и Боян из Земена.