Странный рыцарь Священной книги - [32]

— Ты позоришь всех моряков.

А он взял у Доминиканца кошель с золотом и сказал мне:

— Я должен думать о бессмертии своей души.

Богомилы приободрились, услышав, что мы будем сопровождать Книгу. Я поднял с просмоленных досок палубы железную свою рогатину. Она согрелась на солнце, и я ощущал ее в своей руке, как упругое тело разогнувшейся змеи. Не знаю, впрочем, делаются ли теплыми змеи, когда лежат на солнце.

5

Мы вернулись в лагерь барона Д’Отервиля. Я понял, что куманы и болгары составляют два разных отряда — одни пригнали сюда рабов-богомилов, других привел с собой Доминиканец. Я опасался, что кто-нибудь из них узнает маску барона, но невольничий лагерь находился в некотором отдалении. Оба отряда не смешивались между собой — воины монаха презирали работорговцев.

С возвышения, где стоял шатер Доминиканца, были видны сотни жалких человеческих существ, лежавших на голой земле, связанных целыми рядами, и у каждого на шее деревянное ярмо, будто их собирались запрягать.

Мои богомилы были бледны и встревожены. Поняли, вероятно, что я уже прежде был знаком с монахом. Но еще верили мне — да и что им оставалось делать?

Неожиданно Ясен отвязал от седла одного из куманов мех с водой и направился к рабам. Куманы попытались его остановить, но Доминиканец взмахом руки велел не трогать его. Сказал:

— Это певец.

Я чувствовал, что Ясен нравится ему своим открытым, чистым лицом и лучистым взором. И сказал Доминиканцу:

— Отпустим этих людей.

Он удивленно вскинул брови:

— Они еретики. Разве отпустил бы ты больных из чумного села?

Я сказал на это:

— Святая церковь не торгует людьми.

Он возразил:

— Это не люди. И за них уплачено. Платил твой знакомец, барон Д’Отервиль.

Вот так. И не пристало мне идти против воли моего спутника — лже-барона. Но я ощутил греховную радость оттого, что убил настоящего.

Доминиканец спросил меня:

— Ты прикасался к этой Книге?

И впился в меня испытующим взглядом. Я ответил:

— Нет.

Он сказал:

— Если б коснулся, пришлось бы наложить на тебя епитимью — семь дней на хлебе и воде.

А сам крепко сжимал подмышкой ларец. И продолжал:

— Тридцать лет ищу я эту Книгу. Хочу прочесть ее. Понять, что за семя посеяно на ниве еретиков…

Я спросил его:

— Неужто так и не понял за тридцать лет?

Он сказал:

— Нет. Но я понял другое: церковь означает порядок, а ереси — беспорядок. Мир растерян и жаждет порядка. Люди молят о нем. Хотят иметь одного папу, одну церковь и единый порядок.

Я осмелился возразить ему:

— Возможно, существует и другой порядок.

Он тоже возразил мне:

— Два порядка — это уже беспорядок. Мир должен стать муравейником, где есть муравьи — работники, муравьи — воины и одна царица — Святая наша церковь.

Боже, Старец тоже говорил о муравейнике. Я сказал Доминиканцу:

— А еретики — это кузнечики…

Он смотрел на меня, словно решая, проглотить ли насмешку или заморозить улыбку на моих устах.

6

Ясен первым увидел пиратов. Окрестные холмы в сотне шагов от нас вдруг ощетинились сверкающими клинками. Отряд из сотни пиратов незаметно подошел к лагерю. Прибыл покупатель невольников.

Все пираты были в чалмах, явно мусульмане. Какой расы, какой народности — этого они и сами, должно быть, не помнили.

По песчаной дюне спустился к нам высокий жилистый человек с умным, суровым лицом. На лбу — точно третий глаз — сверкал красный драгоценный камень. Он подошел к барону Д’Отервилю — они явно встречались прежде, должно быть, договаривались о купле-продаже рабов. Пират сдержанно приветствовал барона, затем указал рукой в нашу сторону:

— Кто эти люди?

Влад-барон молчал, как истукан. Я сказал ему:

— Владе, твой приятель прибыл за обещанными ему рабами.

Пират понял сказанное и подтвердил:

— Да, сегодня третий день новой луны.

Опять услышал я то диковинное смешение говоров, каким пользуются по всему побережью Среднего моря — в нем звучат греческие, испанские, провансальские, латинские и славянские слова.

Влад по-прежнему молчал. Пират почуял что-то неладное, коснулся рукояти своего меча и произнес:

— Крестоносец, твои враги — это и мои враги.

И резким движением левой руки сорвал с лица Влада кожаную маску. Пират знал настоящего барона в лицо. Дюжина его подручных тотчас вскинули луки и нацелили на нас стрелы. Куманы Доминиканца стояли недвижно, уронив руки вдоль тела — умирать никому не хотелось.

Не было произнесено ни единого слова. Но человек с лицом Влада не мог быть бароном Д’Отервилем. Доминиканец не смотрел ни на Влада, ни на пирата. Он смотрел на меня. Глаза его сперва расширились от страшной догадки и тут же сощурились от презрения. Он проговорил:

— Ты… барон Анри де Вентадорн… и богомилы?..

Мы стояли перед пиратом — то ли сарацином, то ли арабом, кто знает? Руки у всех нас были связаны.

Первой, на ком остановился взгляд пирата, была Лада. Он снял с нее шлем. Короткие русые ее волосы разлетелись вокруг похудевшего лица, заблестев, как солнечные лучи. Пират вздохнул. У меня сжалось сердце, и я поспешил сказать:

— Эта женщина — моя рабыня.

Пират даже не взглянул в мою сторону, он впился глазами в Ладу. А мне сказал:

— Она не твоя рабыня, ибо ты сам раб. А стоит она подороже тебя, хоть ты и рыцарь.