Странники у костра - [54]

Она слабо, неуловимо то ли вздрагивает, то ли отшатывается, потупляется, теребит ремешок сумки.

— Слышишь, Таня?

— Да.

У Ивана перехватывает, горит горло.

— Недавно знакомая приезжала… Одинокий человек. И я одинокий человек. Почему-то одинокость к одинокости не прилепляется… Я только тебя вижу, Таня, только тебя слышу… Что скажешь?

— Не знаю, Ваня. Может, не там свое счастье ищешь? Ведь жизнь-то у всех одна. Ты подумай…

— Да думал я, передумал! И вчера, и позавчера! Ты мне скажи: ты-то согласна, что я тебя люблю? Согласна?

— Да.

Неожиданно для себя они садятся на скамейку и молча сидят друг подле друга и никак не могут остановить это молчание.

Иван наконец смотрит на Татьяну.

— Почему-то шевельнуться боюсь. Таня, ты знай: каждая твоя жилочка мне драгоценна, каждая…

— Не надо, Ваня. — В глазах у нее слезы. — Все ясно, Ваня. Спасибо. — Она берет его руку и поглаживает, покачивает в своих ладонях, потом осторожно выпускает ее.

Он встает, топчется на месте и, совсем уж потеряв голову, тычется губами Татьяне в руку и быстро уходит, почти убегает.

* * *

Вовка с Иваном разговаривают во дворе Татьяниного дома, у верстака, где мастерят лодку: лежат отфугованные доски. Иван строгает бруски для каркаса.

— Ваня, а все же лучше шлюпку делать. На плоскодонке — раз! — и перевернулся.

— Шлюпку я не умею. Хватит нам и плоскодонки.

— А вдруг шторм?

— А мы к берегу.

— А если не успеем?

— Сядешь ко мне на спину и тоже — к берегу.

— Да я сам уплыву!

— Тогда я к тебе на плечи.

— А если мать с нами будет?

— У нее спасательный круг будет.

— Ваня, мать говорит, ты с нами будешь жить?

— Ты против, что ли?

— Не. А как тогда мне тебя звать-то?

— Да ладно, Вовка! Хоть под землю с тобой провались!

— Просто «папа» я не смогу. Давай я тебя папа Ваня буду звать? И по-старому, и по-новому. Давай?

— Договорились!

* * *

Иван, в темном парадном костюме, в белой сорочке, при галстуке, приходит к Таборову. Тот снимает комнату в деревенском доме, в комнате — голые стены, железная узкая кровать, стол, застеленный газетами, два табурета. Таборов бреется опасной бритвой перед складным зеркальцем.

— Заходи, Митюшкин.

— Извини, Афанасий Кузьмич. — Иван с некоторым изумлением оглядывает голые стены, убогое жилище Таборова. — Между прочим, только перед дверью вспомнил, что ни разу у тебя не бывал.

— Не приглашал, вот и не бывал. — Таборов обмакивает полотенце в кастрюлю с горячей водой и прикладывает его к щекам. — Ну, я к застолью готов. А ты — настоящий жених. Цветка в петлице не хватает.

— Не дашь пару сотен? Хочу в магазин забежать. Боюсь, не хватит.

— Не дам. Нет у меня денег.

— Нет так нет. — Иван обиженно пятится. — Еще раз извини.

— Подожди. Садись. — Таборов придвигает Ивану табурет. — Сегодня я не хочу выглядеть в твоих глазах жлобом и жмотом.

— Брось, Афанасий Кузьмич, — Иван еще не пережил отказа, говорит глухо, подрагивая голосом. — Не маленький. Нет так нет. И никаких обид.

— Подожди. К тебе на свадьбу я пойду в этой робе — у меня нет костюма. Три года назад я подписал вертолетчикам бумагу, белый лист, куда они могли внести любой объем работ. Ребята казались хорошими, но они пожадничали, и я третий год плачу. История, как видишь, проста: им не надо было жадничать, мне — не надо подписывать.

— И много платить?

— Много и долго.

— Дак что ж ты, Афанасий Кузьмич. Все молчком, молчком. Люди же кругом.

— Помолчи, Митюшкин. О людях помню — пусть вкалывают до седьмого пота и тоже не жалуются.

Иван встает.

— Еще подожди. — Таборов выдвигает из-под кровати фанерный чемодан, шарит в нем, достает какой-то узелок.

— Про время я тебе как сказал? Ни одной секунды не вернуть — вот как! Со свистом мимо летит, быстрее звука! У меня дед был, так он за целую жизнь не научился время узнавать. Ему братан с войны часы швейцарские привез, носить их дед носил, но без завода. Спросишь: «Дед, который час?» — он «Швейцарию» эту достанет, пощурится на нее и изрекает: «Идет времечко-то, идет». А! Что скажешь, Митюшкин?! Чувствовать время надо, чувствовать! Эти часы вот, здесь. — Таборов развязывает узелок. — Когда я женился, дед их мне подарил. Афоня, говорит, в жизни все надо делать хорошо. Возьми эту штуковину и храни. Как глянешь, так вспомнишь, что тебе дед наказывал.

Таборов покачивает на ладони красивые карманные часы.

— Как деда-то звали?

— Леонтий. Леонтий Кузьмич. А отца Кузьма Леонтьич. Так вот, Митюшкин, теперь твоя очередь часы хранить. Делай все хорошо сегодня. И тогда никогда не скажешь, что завтра сделаешь лучше.

— У тебя ж дети есть, Афанасий Кузьмич. Складнее им передать.

— Не твоя забота, Митюшкин… С Татьяной жизнь сделай хорошей. Она прислоняться не любит, сама на ногах крепко стоит. Так что держись. И иногда вспоминай, что тебе Таборов наказывал.

Иван прячет часы во внутренний карман.

— Постараюсь, если получится. У меня должно получиться.

— Смотри.

* * *

Свадебное застолье. Пламенеют женские лица свежим юным румянцем, и кто-то из женщин с призывною звонкостью заводит:

— Ох, девки, и горька у хозяев бражка!

И сразу же застолье подхватывает, почти поет:

— Горько! Горько!

Иван целует Татьяну в твердо сжатые губы, она пытается улыбнуться после поцелуя, но вдруг прячет лицо в ладони, вскакивает и убегает. Иван, виновато, растерянно приподняв плечи, идет за ней.