Странники у костра - [51]

Под сосною у общежития на лавочке сидят Виктор, Петро, Иван.

— Вот представьте, — говорит Виктор, — ко мне приезжает женщина. Я в ней души не чаю. Да я бы за ночь землянку вырыл. Таборова бы подальше послал и знать ничего не знаю.

— Землянку рыть ты сейчас прямо и начинай. Таборова тоже сейчас можешь. — Петро смеется. — А вот где женщину возьмешь? Есть такая в каком-нибудь краю?

— Нету. — Виктор встает. — Но, Петя, душа моя готова встретить такую. Только такую.

— Жало у нашего Пети всегда наготове. — Иван толкает Петра в бок и пытается вытеснить со скамейки.

— А что я такого сказал? — Петро удерживается на скамейке, ответно толкает Ивана. — Где такие женщины, чтоб ради них землянки рыть? Неоткуда им взяться. А какие есть, те хотят получше устроиться, при горячей воде жить и при теплом клозете. В землянку не заманишь.

— Петю, видно, однажды так скрутили, что на край света сбежал и все оглядывается. — Виктор всматривается в темень.

— Никто меня не скручивал. Но кое-что я повидал и в свеженькие лопухи не гожусь. Вот ты, Ваня, готов землянку рыть?

— А что? Что бы сказала, то бы и делал…

Из темноты, чертыхаясь, выходит Николай Филиппович, потирает лоб.

— Светлее, нет, стало? Сейчас такую шишку набил, думал, сосна от искр вспыхнет.

— Что с движком-то? — спрашивает Виктор.

— Трубки засорились, утром посмотрю. Пятака ни у кого нет? Может, сведу до утра?

* * *

Сумерки сгущаются над Карской падью. Фиолетовая осенняя прозрачность возникает из глубины этих сумерек. Костя встречает Татьяну у дверей аэровокзала. Она в аэрофлотской форме, в синей пилотке, с сумкой через плечо. Кажется, вокруг нее все время образуется некое нравственное поле, некий фон вечерней чистоты и ясной грустя.

Костя в брезентовых самодельных джинсах, в красном свитере, в штиблетах с самодельно наращенными каблуками.

— Тань, я все сделал. Зайдем покажу.

— Спасибо, Костя.

— Оградку покрасил, скамейку подправил, подчистил все.

— Спасибо.

Идут к Каре, дома которой уже светятся кое-где окнами сквозь шапку деревьев над сельским погостом. Вечер густеет и густеет.

— Ну что, Костя? Взял тебя в оборот десятый?

— Обыкновенно. Дотянем последнюю милю.

— Видела Галочку твою сегодня. Стройная, ловкая — приятно смотреть.

— Галке сейчас не до меня. В институт собирается, обновы шьет…

Татьяна с грустной шутливостью ерошит Косте волосы.

— Не горюй. Увидит — сердце у тебя понятливое, сама к тебе потянется.

— Хорошо бы так…

— Разберется твоя Галочка, что к чему…

Под деревьями погоста уже тяжелые тени. Над воротами погоста прибита проржавевшая жестяная вывеска, в углах которой нарисованы кресты, а посередине написано славянской вязью: «Место вечного успокоения живущих». Костя останавливается.

— Не рассчитал. Уж совсем темно.

— Все равно зайдем.

Костя зажигает спичку — пламя выхватывает из кладбищенской мглы фото: лицо Александра, строгое, напряженно-серьезное. Костя держит спичку, пока огонь не хватает за пальцы. Хочет зажечь новую, но Татьяна говорит:

— Не надо.

Садится на лавочку в ограде.

Костя присаживается с краю, упирает руки в колени, сидит, готовый встать вместе с Татьяной, готовый откликнуться на любой ее знак и вздох.

Татьяна говорит:

— Вечером первый раз здесь. Днем я обязательно реву. Вижу и реву. А так легче… Сколько уже его нет!.. Пропадает память о нем, а ведь он был хорошим человеком. Как этого мало, чтобы люди не забыли. Понимаешь?! Только я и буду помнить.

— Как ты, наверное, никто не запомнит. Я — по-своему, мать — по-своему… Еще какая родня.

— Даже Вовка его не запомнит. Пойми, Костя! Пусть по-своему, пусть родня! Но что же будет, если и я забуду. Должен же он в ком-то жить. Имеет право хоть в одном человеке жить и жить!

* * *

Зеленый вагончик, поставленный на брусья-полозья, с торцов прислонены лесенки с перильцами, по карнизу идет надпись: «Чародейка — мужской и дамский салон». В так называемом дамском салоне — маленькой комнатке — сидит Татьяна. Две парикмахерши, этакие спортивно ухоженные девочки, хлопочут возле нее.

— Танюш! Ну теперь ты вообще! Только мигнешь — любой у твоих ног.

— Танюш! У тебя — свадьба, развод?

— Почему развод?

— Знаешь, перед разводом как некоторые стараются. По три часа в кресле сидят. Чтоб на прощанье сердце пронзить: вот, мол, какую королеву теряешь.

— Да нет, работа у меня на людях. А живу я сама по себе.

— Танюш! Свобода — самое то! Тебе никто не нужен, а если…

В мужской салон заходит Иван. Садится в кресло, стучит по фаянсовому подзеркальнику. Выпархивает из соседней половины парикмахерша.

— Здрасте.

— Привет. Что-то я тебя здесь не видел?

— А мы из Львова. Победили на республиканском конкурсе, а нам — путевку на вашу стройку.

— Значит, лучшие в республике? — Иван привстает. — Иван Митюшкин — стригусь ежемесячно.

— А я — Фаина.

Рядом с зеркалом — большая синяя папка. Фаина распахивает ее — фотографии с моделями стрижек перемежаются фотографиями киноартистов, воспринимающихся тоже как парикмахерская реклама.

— Как будем стричься? Выбирайте.

Иван тычет пальцем в фотографию киноартиста.

— Давай так.

Фаина хлопает в ладоши, весело кричит:

— Верочка, Верочка! Еще один!

Влетает Верочка.