Странники у костра - [118]

— Смотри. Но недолго. Нюрка вернется, скажи, чтоб сразу ложилась. Лясы тут не точите.

Володя сидел, закрыв глаза, тихонько покачиваясь, точно остывал после разговора, охлаждался в светлом течении ночи. На самом же деле, по прихоти воображения, он покачивался вместе с огромным, тускло-медным маятником, неожиданно возникшим в радужной темноте памяти. Часов Володя не видел, только литой, тяжелый диск маятника, мерно, бесшумно отсчитывавший неизвестный час и в крайних точках размаха скудно поблескивавший красной медью. «Часа три я здесь, не больше, — думал он, — а как странно все повернулось! Скажи кому, не поверят, брось ты, мол, фантазер нашелся! А вот нашелся, — Володя улыбнулся. — А вот пожалуйста! Все наяву, сам был. — Он заволновался, вдруг поняв: но ведь ненадолго, надолго не может быть, не могу я все время в двадцатом году жить, у меня же все там осталось. И мать, и Кеха, и Настя. Понимаю, понимаю! Еремей Степаныч и расстроился, потому что знает — ненадолго мы встретились…»

— Вова, Вова! — услышал он сзади быстрый громкий шепот, оглянулся и увидел Нюру, вернее, белое пятно ее кофточки, в тени стожка, стоявшего чуть сбоку и поодаль от глухой стены зимовья.

Он подошел.

— Зову, зову, — шептала Нюра, — а ты не слышишь, как маятник, туда-сюда, думала, не дозовусь.

— Маятник?! Ах, да! У меня привычка дурная — задумаюсь и давай раскачиваться. — Володя вглядывался в ее лицо: «Неужели знает, что я маятник видел? Нет уж! Совсем чертовщина! Совпадение, конечно».

— Ты тише. Батя услышит, спать загонит. Зайдем за стог.

— А он велел сказать, чтоб ты сразу спать шла.

— Слышала я, — Нюра засмеялась. — Я давно за стогом-то прячусь. Как знала, что ты один останешься.

Она прислонилась к стожку, запрятав руки за спину: потревоженное сено просыпало на волосы, на плечи сухие стебельки, листочки — Володя хорошо видел в полном, сильном свете месяца. Нюра молчала, но губы ее, крупные, сильные, тяжелые, были неспокойны: напрягалась, твердела ядрышками опушенная припухлость верхней; нижняя заметно подрагивала, и впадинка под ней то темнела, то светлела — походило, что Нюра сдерживает улыбку или шепчет что-то про себя. Надбровные дуги чуть приподнялись, удивленно, ожидающе, сообщив и взгляду удивленное выражение.

«Надо же, елки-палки, как они одинаково стоят!» — Володя вспомнил, что и Настя при расставаньях вот так же прислонялась к балясине крылечка, запрятав руки за спину, и так же непонятно смотрела, будто удивляясь: «С какой стати я здесь и еще этот глупый, восторженный мальчишка?» «Вот и меняй тут годы», — вздохнул Володя.

— Ты поспрашивать, наверное, хотела? Я с удовольствием, чего ж. Как могу, конечно, отвечу.

Она медленно покачала головой, улыбнулась: полегчали, сгладились резкие скулы, весело сморщился несуразный, вздернутый нос — от этого на лице непонятным образом поселились смущение, лукавство — то минутное, неуловимое очарование, которого, однако, долго не забываешь и долго ждешь его возвращения. Пропала в Нюрином лице властность, так смутившая Володю при знакомстве, но и эти новые черты очень смущали.

— Не-е… — Она снова покачала годовой. — Я просто так. Батя вон сколько спрашивал. И Степка. Хватит. Я поглядеть хотела. — Нюра вдруг хохотнула, низко, отрывисто, тут же прихлопнула рот ладошкой, отчаянно зажмурилась.

Володя опешил:

— С тобой что? Нюра?

— Дура я — вот что! — она исподлобья посмотрела на него, загораживаясь согнутой рукой. — Ну, чо уставился? Отвернись! У-у, глазищи-то! Как у теленка томные…

— Пожалуйста! Могу и отвернуться, — сказал Володя с легкой, победительной усмешкой: «Чего доброго, я ей нравлюсь… Почему томные — странно?»

— Ты, Вова, не думай, я уж не вовсе дура, — она говорила тихо, то ли справившись со смущением, то ли пересиливая его. — Я вот на тя глядела, как ты бате-то все объяснял. Все ты складно говорил и руками так красиво делал, и глаза у тебя горели. Прямо как на-митинге. Я глядела, глядела — такой ты светленький весь, славненький — я до слез подумала: вот парень какой — ни разу такого не видела.

«Понятно, — разочарованно подумал Володя, — она на меня как на говорящую куклу смотрит. Еще бы! Вон откуда явился — потрогать, погладить охота, как из сказки же вынырнул!»

— Картинка я, что ли? Чего на меня глядеть? Пойдем, Еремей Степаныч заругает.

— Ой, нет, нет! Зря ты так говоришь! — Нюра прикусила верхнюю губу, сморгнула большую, зеленоватую слезу и растерла ее по носу. «Как у Насти, глаза на мокром месте». — Ну, что ты? Не бестолковый, поди! — Нюра выпрямилась, придвинулась вплотную: — Не понимаешь, да? Я на тя глядела да думала: разве ж такого еще увижу, разве ж услышу! А он чо ж не глянет ни разу — и так думала. Эх! — Нюра отступила, опять прижалась к стожку.

— Нюра, но я… я не знаю. — У Володи сбивалось дыхание. «Как же я забываю! Ведь мне недолго быть здесь, и ей недолго, а там уж никогда, никогда не увидимся!» — У меня очень руки замерзли. И вообще…

Губы ее теплые, легкие; больно, быстро сжимается сердце — вообще его нет, есть только высокий голос в небе, и сладко горчит в горле от запаха аниса и царских кудрей.