Странники у костра - [120]

В общественном плане, помимо непременного участия в различных благотворительных комиссиях, Миша занимается еще художественной самодеятельностью. Такой человек для нее, да в таком глухом месте, — сущая находка, потому что он соглашается и петь, и плясать, и декламировать, а уж на то пойдет, так может выступить и в гимнастической пирамиде. Причем в этом деле Миша так же добросовестен, как и в других: надо по ходу спектакля падать, он падает — натурально, не притворяясь.

Признаться, самодеятельность в некоторой степени дурно повлияла на Мишу: он всех рассмешил однажды, сделав укладку, которая при его-то каменных, необъятных скулах и мощном, неуклюжем носе выглядела действительно забавно: неожиданно пристрастился к зеркалу, подолгу рассматривая и оглаживая перед ним лицо; стал собирать портреты кинозвезд, всевозможные театральные и концертные афиши; кроме того, он полюбил изъясняться словами спектаклей, в которых сам бывал занят или которые слышал по радио.

Вот и сейчас Миша цитирует:

— «Маша, ты на пороге новой жизни!»

— Что? — не понимает Серега.

— Да, говорю, домой пришли.

Прасковья Тихоновна уже ждет их, сидит под навесом. Посмотрев на Серегу, она звонко пришлепывает ладонью щеку и так, на ладони, покачивает голову:

— Батюшки! Нос-то у тебя, Серега, нос-то! Поешь-ка вот, да примочку с содой тебе сделаю. Садись, садись, вояка! Не дуй губы-то. Вон оладьев тебе каких оставила. Ешь, ешь больше, силы больше будет!

Серегу передергивает: «Ласковые какие стали. Одна компания — поиздеваться только. Еще и старуха смеется — Олег постарался, обрисовал. Ну, уж попадетесь когда», — но есть тем не менее садится, и ест с аппетитом.

Из палатки выходит Лида, глаза у нее не подведены и заплаканы — должно быть, Геночка снова воспитывал, или вообще охота была поплакать, попереживать, представиться себе несчастной, одинокой, да мало ли еще по какому поводу можно поплакать? Она улыбается Сереге, стараясь выглядеть прежней, веселой и беспечной девушкой, говорит:

— Что, Сереженька, прогуляемся? — Но в голосе не хватает обычной зычности и хрипотцы.

— У! Невеста пришла, соскучилась? Обязательно подружим! — Серега почти выкрикивает слова, надеясь, что услышит Геночка и выскочит из тепляка. Драться, конечно снова нисколько неохота но покуражиться, поизмываться было бы в самый раз. Но из тепляка никто не выскакивает.

— Так пошли, совсем темень будет.

— А нам что! Ох невесты пошли! Темноты боятся! — Серега идет за Лидой.

— Лидка, добалуешься, жаража. Ох, чую, добалуешься! — ворчит вслед Прасковья Тихоновна.

— Что, Сережечка, попало тебе? — спрашивает Лида, когда они достаточно отходят от поляны.

— Ничего. Мы ему в Майске кишки выпустим. Подожду. Их тут, гадов, больше, вот и пользуются.

— Я же говорила, он бешеный, — Лида смеется. — Знаешь, я только появилась на базе, дня через два подваливает Геночка. Глаза вылупил, руки по швам, сам краснеет: «Я, — говорит, — знаю, вы падшая женщина, но предлагаю вам руку дружбы. Я буду вас защищать». Я чуть от смеха не сдохла.

— Да дурак, видно же! — замечает Серега, с удовлетворением думая, что Лида единомышленница и сочувствует ему.

— И ведь пристал, не отлипнет. Ни на шаг от меня. Как сыщик за мной. Требует, злится: так не веди, да так не говори, да ты не смеешь. Я ему сколько раз: чего, мол, ты липнешь? Я тебе кто? Отвали ты подальше! А он мне знаешь что? Ты, говорит, себя еще не поняла. У каждого, говорит, так: не сразу себя понимает. А я, мол, тебя понял и уже не отстану. Ты, говорит, красивая, измучилась, а я тебя добру научу. И все мне про честность, про правду, про принципы всякие. Как, мол, душа велит, так и делай. И меня, говорит, к тебе душой тянет, я все равно не отстану. Умрешь с ним!

— Не очень-то ты его гнала, раз пристал. Сознайся, невеста. — Сереге не нравится, что Лида говорит с какою-то излишнею горячностью и вроде бы не окончательно просмеивает Геночку.

— Интересно же. Говорит так складно, красиво — слушаю, слушаю, аж до слез иногда проймет. А то вдруг такое зло берет: чего лезет, чего лезет?! Так и охота послать его куда подальше, чтоб ревмя ревел, чтоб насмерть обиделся и не лез!

— Во! Так и лепи. Кто тебе мешает? — Серега берет ее под руку: сегодня он ни за что не отпустит ее просто так, дело решенное — вот тогда Геночка попрыгает завтра. — Лидуха, ты ведь подруга, да? Боевая подруга. Точно?

— Зря я, однако, его растравила вчера, — Лида, не освобождаясь от Серегиной руки, чуть поворачивается и смотрит на Серегу снизу вверх. — Нос-то вон чо разбарабанило. Больно? — Она странно улыбается: присутствует в этой улыбке и легкая виноватость, и одновременно какое-то гордое, радостное довольство.

— Думаешь, помешает? Не бойся, Лидуха. Нос ни при чем. Можешь зажмуриться, — он резко обнимает ее и хочет поцеловать, но Лида, уклоняясь, разжимает Серегины руки.

— Да ну тебя!

— Чо, жалко?

— Жалко у пчелки.

— Не стесняйся, невеста, чего уж!

— Подожди, помолчи! Сразу лапы распускать. — Лиде очень хочется говорить о своем, и, помолчав немного, как бы отстраняясь этим молчанием от Серегиных шуточек, она улыбается прежней странной улыбкой. — Растравила его, а он — надо же! — драться полез. Ай да Геночка! А знаешь, из-за меня первый раз дерутся. Интересно, да? — Лида осторожно, коротко смеется и замолкает, точно пожалев, что не оставила смех для себя, а истратила попусту.