Странная практика - [79]

Он стоял, прикованный к месту, а свет лился сквозь него – сквозь душу, сквозь разум. Теплую красноту успокоения, полученную от Ратвена, смыло волной яркой холодной голубизны. Все ощущения угасли: не стало ничего, громе гула, голубизны и пляшущей искры в сердце сияния.

Она была громадная, гораздо крупнее, чем ему представлялось, эта тяжелая стеклянная колба с угловатыми ножками, почти метровой высоты от основания до вершины купола, закрепленная в металлическом шкафу. Издаваемый ею гул наполнял весь мир, забивался в пазухи черепа, резонировал с корнями зубов, создавал рябь в прозрачном геле глаз.

Он сделал шаг вперед, а потом еще один, углубляясь в сияние. Теперь он мог понять голубых монахов, понять их… страстность. Их поклонение.

А потом какие-то руки стальными тисками сжали его плечи и резко развернули, чтобы он встретился взглядом с глазами, которые даже под шелковой вуалью походили на отполированные металлические шары. Варни скалил зубы – очень острые, очень длинные и очень белые, – и где-то в глубине мозга у Крансвелла вспыхнул глубокий первобытный ужас, который словно развеял голубой туман.

– Держитесь! – сказал, а вернее – прорычал Варни. Из его голоса исчезла вся мелодичность, оставив только властность. – Крансвелл, держитесь. Вы меня поняли?

– …Такая красота! – услышал он собственные слова.

Его мысли были подобны осколкам льда и зыбучему песку – сплошные острые края и тупое беспомощное сползание, – отравленные голубизной, опьяненные ею.

– Август Крансвелл, вы прекрасно знаете, что эта штука – просто нахальная лампочка, всего лишь техническое устройство, невесть что о себе возомнившее, – сказал Варни, и к нему вернулись сладкозвучность и мелодичность, и вместо теплых розовых облаков Крансвелл внезапно оказался в помещении с зеркальными стенами. Это было как прикосновение холодного стекла к горящей коже, – лучше подчинения Ратвена, лучше яркой волны адреналина.

В зеркалах он смог видеть яснее – смог увидеть выпрямитель таким, как он есть, и услышать его голос, не попадая в полную власть его чар.

– Вы должны это сделать, – объявил Варни, и слова эхом разнеслись по залам его разума. У них за спиной Ратвен отшатнулся назад ко входу, пряча лицо: даже сквозь гуденье Крансвелл слышал его хриплое дыхание. – Я сам не смогу подойти достаточно близко, – добавил вомпир, – а Ратвен едва стоит, так что придется вам, Крансвелл. Вы справитесь?

«Я должен, – подумал он, – выбора нет. Должен – значит, смогу».

– Да, – ответил он вслух, и Варни стиснул ему плечи до синяков.

Он видел сквозь шелк, как лицо у Варни идет волдырями, чувствовал, как горит его собственная кожа. Вспомнил мужчину, которого они оставили дома у Ратвена: тот провел… возможно, часы… в бдении, стоя на коленях совсем рядом с этой штукой. Вспомнил неуверенный дрожащий голос, цитирующий кусочки Писания, нарезанные и склеенные, словно письмо с требованием выкупа, в набор новых и отвратительных заповедей.

«Ибо грех проник в их жилища, – подумал он, – и находится среди них».

Он повернулся от Варни обратно к подвижной сердцевине света в ее стеклянном замке: рукоять сабли из гостиной Ратвена была теплая, как кровь.

* * *

Они были совсем мальчишки! Для разума Фаститокалона воспоминания обоих монахов оказались яркими, четкими – даже под извивающейся ядовитой голубизной чужеродного воздействия. Одному только недавно исполнилось девятнадцать, второму было немного за двадцать. Обоим очень хотелось стать священниками. Служить Богу. Поступать правильно.

Он упрямо держал голубое свечение, тянул его, ощущая, как спайки между человеческим и нечеловеческим начинают рваться. Фаститокалон видел, как Стивен Хейлторп сделал это самостоятельно, раненый, больной, на последних каплях сил, – и теперь, когда ему самому пришлось попытаться отделить две относительно здоровые личности от цепких, вертких щупалец того, что стояло за всеми этими бедствиями, он был изумлен, что Хейлторпу это вообще удалось. Что он вообще как-то нашел решимость попытаться.

Фаститокалон сравнительно недавно узнал о смерти Хейлторпа. Он почувствовал, как эта точка света в его восприятии города погасла. С остальными все было в порядке… или не в порядке – ему совершенно не нравилось то, как ощущается подпись Ратвена, – но на месте. Крансвелл, Варни. Грета.

Он чувствовал ее в своем сознании так, как чувствовал всегда, с того холодного мрачного утра, когда впервые предложил ей свою поддержку, говоря «Ты не одна», говоря «…я здесь, я с тобой». Она была маленькой яркой гирькой на реальности, которая почему-то всегда напоминала Фаститокалону омытый дождем воздух, ясный свет после грозы. Он не мог уделить ей больше внимания и попытаться понять, как она справляется с событиями этой ночи, – ведь сейчас сущность из выпрямителя боролась с ним за власть над душами двух человек. Ему придется полагаться на то, что Грета сама о себе позаботится. Хорошо хоть, что она во всем этом не участвует, находится дома в безопасности.

Он так устал, а эта штука цеплялась так крепко – и он почувствовал, что подписи пневмы монахов начинают трескаться и крошиться под невероятным напором… И Фаститокалону даже не пришло в голову задуматься о том, где могут находиться остальные члены ордена этой прекрасной ночью… пока не стало слишком поздно. Он даже не ощутил приближения еще четверых голубоглазых монахов: они были укрыты голубым свечением, силой той штуки, которую он пришел уничтожить, – штуки, которая отозвала обратно своих слуг, чтобы разделаться с этим незваным вторжением. Он даже не услышал их приближения. Всего доля секунды отделила внезапное отвратительное понимание, что они находятся прямо у него за спиной, и ошеломляющий резкий шок от крестообразного клинка у него в спине… а потом думать стало просто нечему.