Страна поднимается - [15]

— Нет уж… Нет… Без соли!.. Соли-то нет, а Нуп…

— Да и небо не велит уходить… — затряс головою следом старый Шунг.

Теперь один лишь Сип держал сторону Нупа. Протолкавшись сквозь толпу, он стал рядом с Нупом. Тот положил руку ему на плечо. Нуп знал, кто выкрикнул только что предательские слова — это Унг. Ему после смерти отца досталось немалое богатство: чуть ли не семьдесят медных котлов да четырнадцать буйволов. Он, само собою, не посмеет уйти в горы, а уж биться с французом и подавно. Прахом тогда пойдет все его добро. Кто потащит по кручам котлы? Кто поведет скот?..

Вокруг кричали и плакали дети, требуя соли; старухи бранили заводил, сманивавших народ с насиженных мест; молодежь честила Нупа почем зря: он-де кругом не прав. Наконец все разошлись — каждый в свою сторону.

Мать Нупа с невесткою поднялись по ступенькам в дом. Солнечный свет падал на пол вокруг очага. Сквозь дыры в крыше — шириною в две-три ладони — синело небо. Мать, выдрав из кровли пучок тростника, вздохнула:

— Этак съедим всю крышу.

Лиеу взяла тростник, подожгла его и бросила в фаянсовую миску. Мигом догорев, он свернулся дугой и рассыпался кучкой грязноватого, белесого пепла. Мать с невесткой и сыном уселись вокруг миски и, макая в пепел вареные клубни май, принялись за еду. Вот уж который месяц деревня Конгхоа ела пепел вместо соли. Был он горьковатый и терпкий на вкус, дурно пах. Глотнешь, и угольки застревают в горле. Но вкусом он слегка напоминал соль. Сперва на приправу шла жженая солома со стерни, но потом распробовали — старый тростник с крыш повкуснее. И высокие крыши оседали все ниже. Со временем их, глядишь, и впрямь съедят подчистую.

Не доев свою долю клубней, Нуп молча встал и вышел за дверь. Мать поглядела ему вслед, потом перевела взгляд на Лиеу. Стемнело, а Нупа все не было. Он обходил дома, каждую семью. И всюду повторял одни и те же слова:

— Да, тяжко есть пепел, невмоготу. По себе знаю. Но эта мука лишь на наш с вами век. А соль французская поперек горла станет и нам, и детям нашим, и внукам. Им-то будет потяжелее нашего.

Теперь, когда разговор шел в каждом доме с глазу на глаз, никто не противился, не спорил. Нуп уже скажет последнее слово, а люди все силятся проглотить кусок, сдобренный пеплом, тужатся, и кровь ударяет им в лицо.

Так ходил он и говорил с людьми три дня подряд. На второй день присоединились к нему дядюшка Па и Сип, на третий примкнул и старый Шунг.

На четвертый день собрался деревенский сход. Дядюшка Па встал и сказал:

— Нуп у всех у вас побывал, выложил все как есть. Теперь одни хотят уйти отсюда с Нупом и со мною, а деревню сжечь и подыскать новое место на горе Тьылэй. Земля там повыше и поспокойнее, поставим деревню за каменными кручами. Отобьемся, если что, от француза, а там и дождемся соли от дядюшки Хо. Другие захотели вернуться на старые места, поселиться кто в Баланге да в Конгми, кто в Дета или Талунге. Они согласны работать на француза. Что ж, кто пойдет на гору Тьылэй?

Молчанье. Малая птаха фи, присев на крышу общинного дома, с изумленьем уставилась на людей, потом, испугавшись чего-то, вспорхнула и улетела.

Медленно поднялась изможденная старческая рука с костлявыми, длинными, точно сухие хворостины пальцами: дядюшка Шунг. Еще кто-то поднял смуглую мускулистую руку: Сип.

— Я знаю, Нуп прав, — медленно, устало произнес старый Шунг. — В горах будет ох как трудно, зато на душе полегчает. Покориться? Гнуть спину на француза?! Нет уж, тогда не видать нам ни Зунга, ни Кэма, ни солдат дядюшки Хо… Деревня Конгхоа не покорится никогда…

Трое, четверо, пятеро, шестеро… Уже шестеро подняли руки: прибавились сестрица Зиеу, старый Шринг, брат Ханг, сестрица Зу… Рук становилось все больше — белых и тонких, крепких и смуглых. Одна самая маленькая рука старалась подняться повыше, но то и дело терялась меж руками побольше да покрепче, множившимися с каждым мгновеньем. Маленькую ладошку тянул кверху Тун.

Потом разом прозвучали голоса:

— Мы идем с Пупом!

Нуп сосчитал — всего девяносто человек. Остальные сорок не подняли рук. Эти завтра разойдутся по деревням и будут гнуть спину на француза.

* * *

Девяносто человек. Впереди идет старый Па. Люди несут топоры, тесаки, рис, кое-что из одежды. Поднявшись по кручам до лощины у горы Тьылэй, все как один останавливаются и глядят вниз. Там, у подножия, горит, охваченная огнем, деревня Конгхоа. Это они своими руками подожгли ее уходя.

— Эй, огонь! Проглоти поживей всю деревню, чтоб француз и носа сюда не сунул!..

Темнеет. Они выходят к ручью.

— Этому ручью, — говорят деревенские старики, — имя Бопгпра. Место доброе, само небо велит ставить здесь дома. Отсюда и француза углядишь еще издалека. Продержимся, отобьемся.

Люди, сняв из-за плеч корзины, опускают их наземь. Нуп стоит и глядит туда, где осталась старая деревня. Вечерний ветер доносит пряный запах дикого овоща банло, к нему примешан привычный дух вспаханной влажной земли с полей, протянувшихся вдоль речки Датхоа. Сам не ведая толком отчего, Нуп чувствует вдруг, как на глаза набегают слезы и скатываются из уголков век, огибая заострившиеся от соляного голода, обожженные солнцем скулы. Нуп понимает: сегодня тот самый день, когда деревня Конгхоа начинает настоящую борьбу с французом, впереди ее ждут тяготы и лишенья. Девяносто человек, ушедших с Нупом, сожгли свои старые жилища и поднялись по кручам сюда, в горы. Нет, прежде он не любил, как должно, свою деревню, не делал для нее все, что в его силах. Отныне он станет любить ее еще крепче, сделает больше.