Страна коров - [103]

Царства, на которые человеку удалось распространить свое влияние, варьируются от сущностно необходимых до произвольных; нет, похоже, такого природного процесса, что устоял бы против вмешательств человеческого каприза. Поскольку цель – удобство, честолюбивый разум человека сглаживал тяготы жизни и делал бытие более неизбежным. Человек приручил покорных бычьих и развел рукколу на огородных грядках. Вода, что раньше собиралась на больших расстояниях, теперь протекает по причудливой инфраструктуре всего в нескольких шагах от его жажды, как будто целью была сама вода, а не судьбоносный акт ее обретения.

Природе известно равновесие, а вот человеку, к вящей его досаде, – нет. Даже когда жизнь трудна, жестока и непостижима, у мира природы всегда отыщется способ все привести в согласие. Будут происходить потопы, пожары и засухи, но природа всегда позаботится, чтобы они не длились вечно. Лишь человек стремится к совершенству в абсолюте; и только он способен создавать горести, которые не уходят, последствия, от которых нет средства естественного происхождения. Здесь ненасытная тяга к ускорению вневременных траекторий его мира заводит его все дальше и дальше прочь. Погоня за пустыми удобствами подбивает его судить задним числом самую пищу, что он ест, воздух, которым он дышит, воду, что он пьет. Его безрассудное стремленье к результативности подвело его к запруживанью свободно текущих вод и изменению речных троп навсегда. Он рассек связи народов и их исторических родин и поспособствовал смерти некоторых языков, чтобы другие понимались лучше бóльшим количеством людей – пусть на них и не говорили бы с любовью. Во имя более результативной коммуникации он зачастую ускорял кончину языка. И во имя создания лучших условий жизни он, сам того не ведая, подверг опасности свойство, какое некогда имелось у жизни для собственного воспроизводства.

Но есть и такое, чем человек не способен управлять – самим потоком времени. Ибо время течет по собственному произволу. И как бы вы ни старались, вам не по силам ускорить ритмы природы. Восход солнца виден тогда, когда солнце восходит, а море и дальше будет склонно к приливам и отливам по своему собственному расписанию; существуют законы вечного дня, и есть законы несякнущей влаги – и они выстоят дольше самых стойких из нас. Ибо законы любви наверняка долговечнее законов человека. Как небесные времена вытерпят земной семестр. И река переживет плотину. И сон, как с ним это обычно бывает, в конечном итоге победит все остальное.

{…}

* * *

Когда я добрался до класса, в котором шло занятие по творческому письму, семинар был уже в полном разгаре. Восемь студентов сидели вокруг длинного стола заседаний, а хорошенькая юная авторесса читала вслух всей группе свой рассказ – не отрывая взгляда от напечатанной на машинке рукописи, едва повышая голос, чтобы перекрыть гул кондиционера воздуха, – и остальные семеро студентов сидели с раскрытыми собственными экземплярами перед собой, внимательно слушая. Видя, как я вхожу в класс, преподаватель творческого письма жестом показал на длинный стол для заседаний, и я поспешил занять последнее остававшееся место на противоположном конце, лицом к нему.

– Это Чарли, – сказал преподаватель, показывая через стол. – Ну, помните, я рассказывал вам о нем на прошлой неделе – он много всего разного, но ничто не целиком. Он здесь, чтобы пронаблюдать мой чарующий стиль преподавания. Поэтому сегодня Чарли будет присутствовать у нас на семинаре. Пожалуйста, не бойтесь его и не робейте от того, что он слушает обсуждение ваших рассказов, – вообще-то он просто-напросто образованческий управленец, а потому никак не связан с творческим процессом. Можете относиться к нему, как к любому навязчивому бюрократу и представителю ведомственной иерархии и угнетения. Или просто делайте то же, что намерен делать и я: не обращайте на него внимания, как будто его здесь нет совсем… – Учитель передал мне экземпляр рукописи, чтобы я тоже мог следить за обсуждением. Затем повернулся к хорошенькой девушке, которая читала рукопись, когда я вошел: – Извините, Мод. Продолжайте, пожалуйста…

Девушка снова уперлась взглядом в рукопись и продолжала читать.

Семинар проводился в небольшом классе с одной грифельной доской, которая после половины семестра использования уже вся покрылась мелом и посерела. Кусочки мела, что были некогда маяками на холме, теперь превратились в простые огрызки размером с едва мерцающую свечку. От кондиционирования воздуха все в классе казалось сухим, холодным и хрупким, словно озноб, в который ввергает бессодержательная проза.

Пока Мод читала свой рассказ, я обратил особое внимание на ее однокашников за столом. Несмотря на то что все они хотели стать писателями, никого, казалось, сам читаемый рассказ толком не интересовал; они то и дело задремывали, зевали или хихикали от неожиданного речевого оборота, что вдруг возникал в декламации Мод: «Пот на брови Элисон, – читала Мод, – был сух и солон, как слеза очень печального полицейского». И затем: «Услышав это, Тиффэни щелкнула жевательной резинкой и объявила: «Ага, ну а мой двоюродный однажды ходил на свидания с мулаткой!» Сам преподаватель был худ, с курчавыми волосами и самоуверенным видом – в точности такая личность, какой восхищаются впечатлительные натуры. Голос его звучал уверенно и динамично, как будто сам он уж точно написал целую полку романов-бестселлеров – или хотя бы одну значительную работу, но, тем не менее, ни того, ни другого в данном случае не произошло. Однако что-то в его манерах вынуждало за ним наблюдать – и я теперь понимал, что именно эта черта помогла ему стать столь популярной и завораживающей персоной для его студентов.