Страна коров - [100]

И тут Этел изложила самую часто повторяемую версию моих взаимоотношений с Бесси. Как мы с ней, по общему мнению, вступили в отношения на берегах реки Коровий Мык. И как, отряхнув песок, мы вдвоем проделали весь путь обратно к ее грузовику, чтобы согреться. И как оттуда мы поехали к полю, где на нас, словно любовь матери к двум ее сыновьям, сочился лунный свет. И как, до предела воспользовавшись пьяным забытьем Бесси, я накрыл ее саронгом, оппортунистически стащенным из студии Марши Гринбом.

– Оранжевым, – уточнила Этел. – Хотя в других пересказах ваш саронг скорее тускло-пурпурного оттенка.

– Есть и другие?

– Да.

– И много?

– Немало.

– Например?

– Ну, к примеру, также намекают, что по возвращении в вашу одинокую квартиру после визита на край вселенной, где обитают дети Бесси, вы наконец стали переживать опасности ночи и дня.

– Точно, – сказал Рауль. – И что расстояние в ту ночь между вашими дрожащими руками и восприимчивыми сосками Бесси оказалось гораздо больше дистанции, что способна покорить стрела в полете.

– И, – сказала Гуэн, – что маятник у вас в кабинете есть метафорическая попытка примирить чередующиеся в вас крайние точки любви и ее противоположности. Логики и интуиции. Памяти и воображения. Плана А и Плана Б.

Доктор Фелч все это выслушал и, сплюнув еще разок в плевательницу, согласился с тем, что уже высказано, затем добавил:

– Они даже подозревают, что вы с нею полным ходом движетесь к чему-то зловещему, Чарли. Словно гребец в каяке против течения на скалистых водопадах. Или как наш сельский колледж, которые сносит прямиком в грядущую ярость наших ведомственных аккредиторов.

– Они всё это говорят?

– Да, говорят. Ну и еще, конечно, эти струйки…

– Струйки!

– Да, о том, как вы обрели облегчение средь влаги оральных заверений Бесси.

– Ну да. И как вы вдвоем с тех пор так сплелись, что нынче даже потроха едите вместе!

– И еще что рычаг переключения передач между вами с ней всегда будет немного ближе к другим людям, чем к вам, Чарли. И что так будет ввиду вашего нежелания вверяться чему-то целиком.

– Всё это говорили?

– О да. И даже больше. Гораздо больше!..

В ответ на все это я мог лишь изумленно слушать.

– Так это правда? – спросила Этел.

Я решительно покачал головой. Но затем, по кратком размышлении, столь же решительно кивнул.

– Где-то половина всего этого – правда, – сказал я. – Может, две трети, если учитывать ту часть, которая про маятник. Но, Этел, меня не столько заботит здесь истина, сколько восприятие. То есть как все это рассматривается? Как толкуются отношения Бесси и меня?

– Между Бесси и мной, Чарли…

– Верно. Извините. Так что же говорят об отношениях между Бесси и мной? Как они воспринимаются нашими коллегами в кампусе?

Этел замерла, обдумывая мой вопрос. Затем сказала:

– Вполне всесторонне. Хоть и относительно неплохо, если вдуматься. Конечно, кое-какие опасения на определенных кафедрах имеются…

И тут Этел рассказала мне, как секретарши администрации полностью нас благословили, зато отдел обслуживающего персонала не одобрил. Для преподавателей математики в двух нелюбимых людях, обретших любовь, имелась определенная красота – как есть что-то трансцендентное в двух отрицательных числах, что неким манером сходятся воедино и получается положительное произведение. Для молодого преподавателя этики – той, кого обнаружили в кладовой загнутой над пыльной коробкой новогодних украшений, – мои отношения с Бесси были профессионально никак не желательны и вообще-то компрометировали способность обеих вовлеченных сторон привносить что-либо значимое в ведомственную миссию колледжа. Для гомосексуалистов с кафедры искусств мы были буржуа; по мнению отдела финансового содействия, мы были безобидны, хоть и неблагоразумны; а вот кафедра зоотехнии активно обсуждала наш соответствующий возраст, возможность родового акта на такой поздней стадии жизни, а также не возникнет ли в какой-то момент нужда в искусственном оплодотворении. Библиотекари морщились от самого понятия. Работники кафетерия ликовали. А кафедра английской филологии – ни один из них еще не получил ни единого ответа от надежного литературного агента – попросту вообще игнорировала наш флирт.

– Как будто мы даже недостойны высокой литературы, – пожал плечами я.

– Это ничего, – сказала Бесси. – Я все равно уже много лет хорошую книжку не читала. Черт, да я вообще никакую книжку уже много лет не читала…

Я протянул ей «Прелестных котиков мира».

– Попробуй эту, – сказал я. – И сообщи, понравится или нет. Потому что уж ты мне поверь – там, откуда эта книжка, еще много такого же…

– Спасибо, – сказала Бесси. После чего: – Но тебе все это разве не безразлично?

– Что ты не читаешь книги? Ну как бы нет. То есть чтение же, знаешь, как бы считается важной вехой в истории человеческого просвещения…

– Нет, не это. Болтовня. Межкафедральный треп. Разговоры в машбюро. Сплетни за обедом. Тебе действительно есть дело до того, что они всё это о тебе говорят? О тебе и обо мне? Что они это говорят о нас?

– Конечно, есть.

– Почему?

– Потому что это опошляет нашу историю. Она не открывается навстречу более широкой констекстуализации, а низводится до одного приземленного нарратива. Это как объяснять сложное математическое представление, чтобы оно стало простым или легче доступным. Или как обзорный курс, предоставляющий разбавленные понятия сложных явлений, чтобы скучающие студенты могли результативно получить оценки и двигаться дальше.