Столп. Артамон Матвеев - [241]

   — Царство, как осётра, хотят слопать! — весело сказал князю Голицыну. — Я на них патриарха напущу.

У Василия Васильевича в умных глазах зайчиками скакали лукавинки.

   — Великий государь, сия затейка моя!

   — Как твоя?! Они же и впрямь готовы разодрать царство в клочья!

   — Фёдор Алексеевич! Примеряя на себя наместнические шубы, они же возненавидят друг друга — смертно! Вся Москва нынче считает своё родство, кто кого выше, кому на каком наместничестве быть. А уж как распалятся вовсю, ты и предложишь им покончить с разрядной цифирью, с местничеством. Разом и навсегда!

Фёдор Алексеевич призадумался, усмехнулся:

   — Ох, затея! Однако ж в смешном мера должна быть зело-зело! Когда много лекарства, оно — яд.

Князь Голицын за порог, а на пороге Иван Максимович Языков.

В радостном настроении приник Фёдор Алексеевич к потайному оконцу. Марфу Матвеевну только что ввели в Царицыну палату. Поставили возле окна, просивши не морщиться, не крутиться, стоять спокойно.

Марфа Матвеевна тотчас личико сморщила, спиной поворотилась к стене, откуда можно на неё смотреть, а как дворцовые бабы ушли, поозиралась испуганно: куда себя девать? Глянула на потолок, а он травами расписан, да ещё как мудрено. Глаза у Марфы Матвеевны были чёрные, с алмазными весёлыми брызгами. С потолка перевела взоры на стены, осматривала палату с любопытством: вон как царицы-то живут! Губы розовые, в уголках смешинка. Черты лица тонкие, а личико вроде бы и круглое. Бровки у переносицы как шмели.

Фёдор Алексеевич собирался дать по рублю служанкам, приготовлявшим смотрины, взял да и бросил на пол серебряный ефимок. Монета зазвенела. И Марфа Матвеевна услышала звон. Глянула на дверь, за которой стоял царь, бровки принахмурила, поникла головкой, да тотчас резанула гордо глазами по стенам — где, мол, ты прячешься? — личико-то и порозовело.

Фёдор Алексеевич дёрнул на себя дверь, вошёл в палату.

Марфа Матвеевна смотрела на царя не робко, но уж так беззащитно. «Зачем всё это? — спрашивали её глаза. — Я никому не мешала. Чего ради?»

Он подошёл к девице, подал ей платок, обшитый жемчугом.

Она помедлила, взяла, не понимая, куда его употребить. Ей не объяснили: платок — знак избрания.

Царь поклонился и вышел.

А в палату на коленях вполз потный от радости Иван Максимович. Упал Марфе Матвеевне в ноги:

— Царица! Господи! Царица!

Избранницу тотчас повели в Теремные покои, к докторам.

Здоровья царская невеста оказалась доброго, царским тёткам пришлась по сердцу. Царевны-сёстры выбор брата признали удачным.

И тут выяснилось: Марфа Апраксина — крестница опального Артамона Сергеевича Матвеева!

Царь долго не размышлял. Отправил в Мезень капитана стрелецкого стремянного полка Ивана Сергеевича Лишукова со своим государевым указом о помиловании отца и сына Матвеевых. Царь возвращал Артамону Сергеевичу и Андрею Артамоновичу дворянскую честь и жаловал животами. Местом проживания, однако ж, назначил город Лух в Костромской губернии — явись Матвеев в Москву, большой бы переполох поднялся.

На этом счастливая служба стремянного капитана Лишукова не заканчивалась. Из Мезени он должен был ехать в Пустозерск, учинить сыск о злохульных и злопакостных писаниях Аввакума со товарищи.

Фёдор Алексеевич, как и батюшка его, всякое дело вершил с осторожностью.

Оглашения о выборе невесты не последовало: впереди Рождественский пост, в пост свадьбы не играют. И однако ж царь сделал пожалования. Ивану Максимовичу Языкову было сказано боярство, Алексей Тимофеевич Лихачёв получил окольничего, а его брат Михаил стал царским казначеем.

Только в декабре, за две недели до Рождества, святейший Иоаким дал ответ царю о решении Думы разделить царство на местничества. Благословил единство. О боярах же в патриаршем послании было сказано: «Чтобы от московских царей не отступили и единовластия, многие лета в Российском государстве содержанного, не разорили и себе во особенность не разделили... Ибо князья когда-то принесли войны, беды, разорения...»

Дума с патриархом согласилась, не затевая споров, а на соборе ратных людей, заседавших под председательством князя Василия Васильевича Голицына, слово святейшего Иоакима было встречено благодарно и радостно.

Выборные люди, созванные великим государем думать о переменах в русском войске, склонялись перенять порядки иноземных полков. Стольников, стряпчих, дворян, жильцов, детей боярских расписать не в сотни, а в роты. Вместо сотенных голов назначить ротмистров и поручиков. В стрелецких полках быть полковникам и капитанам. Головами и сотниками впредь не называться. И самое главное: всем назначенным быть без мест, без подбора. Кому в каком чине служить, укажет государь.

Сразу после Рождества собор воинских людей подал во дворец челобитную.

«Для совершенной в ратных, в посольских и всяких делах прибыли и лучшего устроения, — писали военные соборяне, — указал бы ты, великий государь, всем боярам, окольничим, думным и ближним людям и всем чинам быть в Москве, в приказах и полках у ратных, посольских и всяких дел и в городах между собою без мест, где кому великий государь укажет, и случаи и места оставить и искоренить, чтобы впредь от тех случаев в ратных и всяких делах помешки не было».