Столп. Артамон Матвеев - [24]

На Саввины труды пришли поглядеть Енафа с Керкирой.

   — Тебе бы в дворецкие! — одобрила стол боярская стряпуха.

У Саввы гудели ноги — напрыгался. Он сел на лавку, млея от блаженного удовольствия.

   — Ещё чего-то не надо бы?

   — Главное забыл. Братины с мёдом, вино в сулеях! — засмеялась Керкира. — Царь Соломон таким столом бы не побрезговал.

   — Возьми серебряный кувшин да цветы в него поставь! — предложила Енафа. — Ты берись за питье, а я за цветами сбегаю.

Принесла охапку кипрея.

   — Да что это за сноп такой! — рассердился Савва, но тотчас и примолк, увидев, что стол ожил: розовое пламя отразилось на серебре, в винах, в мёду.

   — Еле набрала, — сказала Енафа, — уж все почти распушились.

   — За банькой? — улыбнулся Савва, снова садясь на лавку. Села и Енафа. — Ну что, голубушка? Вот до чего дожили... Иове такую бы свадьбу сыграть. Столы бы на площади поставить, чтоб всё Мурашкино гуляло.

   — Дожди скоро пойдут, — сказала Енафа и положила голову на Саввино плечо.

Тут дверь уж так дёрнули — о стену хлопнула. В темноте проёма появилось ружьё, и только потом усатый, с бритыми щеками детина, весь в шелках, в перстнях, пистолеты за красным кушаком, как забор.

   — Гей! — сказал казак, вытаращив глаза на невиданной красоты стол. Ткнул перстом в потолок: — Вы его ожидаете?

   — Его! — сказал Савва, хотя в горле у него пискнуло.

   — Так я стражу поставлю. Сожрут ведь всё! — И закричал, поворотясь к сеням: — Протас! Гребень! Станьте у дверей, и чтоб нихто сюда не лез! Здесь палаты царевича Нечая.

Сполошно зазвонил колокол. Огромный казак сказал Савве:

   — Бери супругу, ступай на площадь. Там и позовёте его царское величество на хлеб-соль.

По Большому Мурашкину ездили туда-сюда верховые казаки. Все жители тоже были на улице, тянулись, сбиваясь в толпы, к площади.

   — Откуда взялась напасть? — озирался Савва. — Куда стрельцы подевались? Ни пушки не палили, ни ружья не стреляли.

   — Это разинцы? — тихонько спросила Енафа соседок.

   — Царевич какой-то приехал.

   — А воевода где?

На площади стучали топоры. Мурашкинские мужики сколачивали помост. Среди работников суетились мурашкинские стрельцы и мурашкинские казаки.

Помост ещё доделывали, а уже тащили ковры.

   — Воеводские, — узнал Савва.

Коврами выстлали помост и дорогу к помосту. Пришлые казаки, все с ружьями, с саблями, привезли золотой стул.

Вдруг толпа задвигалась, раздалась, и под пронзительные свисты через толпу провели воеводу, воеводиху, трёх воеводских сыновей — старшему двадцать, младшему пятнадцатый, затем голову Кружечной избы Фрументия, без семейства, двух подьячих, писаря, сотника, двух полусотников...

Среди чужих казаков крутилось четверо бобылей и пьянюги Гришка с Маруськой. Лавочку когда-то имели, валенками торговали, козьим пухом, всяким вязаньем, рукодельем. На беду себе к винцу пристрастились. Пошло их достояние прахом. Муравьи в муравейник тащат, а эти — из дому. Потом и дом пропили. В сгнившей, в ничейной баньке кукуют.

Упокой вдруг появился. Стал выхватывать из толпы зажиточных людей. Один яму дегтярную держал, поташный заводик, другой — лавку скобяную. Выдернул двух крестьян, торговых людей, владельцев стругов, имевших с полдюжины крепостных, хотя сами-то тоже были в крепости. Вздёргивая того и другого, кидал Упокой взгляды на Савву, на Енафу. Самому тащить совести не хватило, указал казакам. Поставили Савву с Енафой перед помостом, но детина казак, тот, что праздничному столу изумился, цыкнул на Упокоя, отвёл супругов обратно в толпу:

— Как выйдет царевич Нечай, так сразу и бейте ему челом. Зовите откушать.

Снова затрезвонили колокола, будто Пасха на дворе, открылись двери соборного храма, и на площадь вышла толпа знатных людей. Впереди «царевич» в золотой шубе, в золотых сапогах, в золотом шлеме — великан. Даже казак-детина, знакомый Саввы и Енафы, был ему по плечо. За «царевичем» следовало шестеро «бояр», все в шубах из чёрных лис, в высоких собольих шапках, в красных сафьяновых сапогах, расшитых лалами и жемчугом. Казаки, сопровождавшие государева сына и вельмож, были все в шелках, пуговицы на кафтанах — самоцветы, рукояти сабель, пистолетов — в золоте, серебре, перламутре.

«Царевич» ступил на ковёр.

   — Савва! — прошептала Енафа. — Пора!

И пошла первая, и Савва, как во сне, кинулся за нею. Упали в ноги «царевичу».

   — Зови! Зови! — Енафа даже толкнула Савву.

   — Ваше высочество! — крикнул Савва. — На хлеб-соль пожалуйте. Осётры заждались, гуси-лебеди!

И умер от страха: воевода бы не уличил в обмане. Обошлось.

Подскочил казак-детина:

   — Царевич Нечай! Твоё высочество в сём городе ждали, радовались. Царский стол во всей красе у этого человека.

   — Ты кто? — спросил Нечай.

   — Савва-корабельщик. Я в прошлом годе у Степана Тимофеевича был на пиру.

   — Приду, — сказал Нечай и прошествовал по коврам на помост.

Среди казаков знали: «царевич» — природный казак Максим Осипов. В царевичи определён на тайном сговоре самим Степаном Тимофеевичем. За добрый нрав, за чистое лицо, за глаза-соколики. Ясно взглядывал, словно бы одаривал. И уж очень хорошо улыбался. Изъяны у Нечая тоже были: громовой голос и годы. Царевич Алексей помер шестнадцати лет от роду, а Максиму к тридцати подкатывало.