Столп. Артамон Матвеев - [18]

Груз Егора состоял из сундука, в котором он вёз краски, кисти и прочую снасть для писания фресок, и двух мешков: в одном подарки, в другом тёплая одежда — стену быстро не распишешь.

Монашек вдруг ойкнул, перекрестился и остановил лошадь. Обернулся, глаза испуганные:

   — Слышишь?

   — Не слышу.

   — Свистят.

Лес молчал.

   — Господи, помилуй! Ну зачем я тебя взял?! — захныкал монах. — У меня невод да кожи. Чего меня останавливать? А у тебя — сундук, мешки.

   — Езжай, — сказал Егор. — У меня на разбойников сабля припасена.

   — Экий ты пустомеля! — обиделся инок. — У нас взаправду шалят.

Егор развязал мешок и достал саблю. Федоткина работа, брат решил подарить саблю Савве, сестриному мужу. Он на ладьях по Волге ходит, ему без оружия опасно.

Монашек, увидавши саблю, ободрился, погнал лошадку веселее.

Человека без ножа Бог хранит; взявший в руки булат — от страха страхом себя обороняет. Должно быть, сабля-то и притянула злую силу.

Дорога уж под гору пошла перед тем, как к небесам устремиться, к Рыженькой. Тут и выбежали на них из лесу лихие мужики. С гиком, свистом. Тот гик и свист сослужил разбойникам дурную службу. Лошадь шарахнулась, сшибла мужика, пытавшегося ухватить узду, понесла.

Здоровенный детинушка кинулся догонять, уцепился ручищей за край телеги. Колеса — юзом.

   — Секи! — завопил монашек.

Егор и махнул саблею сплеча.

Телега брякнулась всеми четырьмя колёсами о землю, подскочила, выплеснула из огромной лужи воду досуха. И с бугорка на бугорок — лётом!

Бор, слава Богу, окончился наконец, но лошадь и в гору — скоком, скоком. Монашек повернулся к Егору:

   — Ты попал, что ли?

Егор только теперь и увидал, что всё ещё сжимает рукоять сабли. Поглядел на клинок — в крови.

   — Хотели нашей кровушки — своей поплатились, — сказал монашек, зашевелил вожжами, притормаживая бег. — Давай-ка сойдём, не загнала бы себя спасительница наша.

Егор на ходу спрыгнул с телеги. Сошёл и монашек.

Лошадка семенила ногами, одолевая самую тяжкую крутизну подъёма, на горе встала, прибила пыль долгой сильной струёй мочи.

Монашек перекрестился:

   — Дома.

Осматривая колеса, пошёл кругом телеги да и взвыл:

   — О-о-о-о!

Тыкал в телегу пальцем.

Егор увидел — рука. Вцепившаяся в телегу рука. Замутило. Монашек пришёл в себя первым. Обмотал руку пучками сена.

   — Пусть что игумен скажет. Самим похоронить — не ведаю как. — И снова посмотрел на Егора осуждающе. — На грех я тебя взял.

Игумен Лука, узнавши, как его инок да московский знамёнщик отбились от разбойников, возликовал:

   — Наука злодеям.

В миру он служил в драгунах, в Конотопском, несчастном для России сражении участвовал.

Монашека наградил: велел пост держать, а после поста готовиться к посвящению в иеродиакона.

Сам повёл Егора в храм показать западную стену, какую надобно расписать картинами Страшного Суда. Оказалось, храм верхний и стена особая, шла расширяющейся полосой из-под самого купола, а внизу представляла собой прямоугольник: четыре сажени в ширину, три в высоту, посредине проем входа.

Егор сразу представил двух белых ангелов с обеих сторон от двери — отделить входящего в храм от геенны.

   — Дерзай, сын мой! — сказал Лука. — Места много. О пролитой тобой крови разбойной всей обителью помолимся. С неделю поживи у батюшки, пост держи строжайший. Сухарь на день, ну, квас можешь хлебать с луком. Приготовь душу свою к деянию во Славу Божию, батюшку порадуй. Через родительское благословение Творец Сущего дарует людям Свою святую сокровенную силу, а мастерам-изографам — красоту.

Егор оставил в монастыре сундук и на лошадках самого игумена прибыл в отцовский дом со своими пожитками и подарками.

Боялся встретить немощного старца, а батюшка вроде бы в обратную сторону принялся жить. Борода седая, голова седая, но лицо весёлое, и морщинки у глаз будто не от прожитых лет, а от солнышка — на солнышко как не сощуриться — вот и лучики.

   — Я тут наладился по лесу бегать, — признался Малах. — Будто ищу чего-то. Во мхи меня тянет, в папоротники. На цветы иные гляжу, как дитя малое. Какая невидаль — колокольчики али земляничный цвет? А я вперюсь глазами в цветок и души не чаю. Что хошь думай про отца. Может, и одурел. До слёз ведь гляжу!

   — Радуйся, батюшка! Господь Бог открыл тебе глаза на Свою красоту. Нашему брату бы этак, а то сидим в палате, краски нюхаем.

   — Пошли, коли не устал, я тебе уж такие дива покажу.

   — Поле? — улыбнулся Егор.

   — И на поле не грех поглядеть. Мне Анна Ильинична, Царство ей Небесное, уж таких семян прислала, не пшеница — чистое золото. Воистину чистое, Егор. Ни сорняков, ни иной какой немочи, растёт густо, зёрна тяжёлые. А какие блины из этой муки — лебяжьи пуховики. Толщиной с палец. Ноздрястые. Я тебе завтра напеку, побалую! — колпак на голову, посох в руки.

Повёл в лес. Не в берёзы, что были возле их поля, в сосны. Уже на опушке бросилась в глаза земляника. Егор остановился, набрал горсть. Половину отсыпал батюшке в ладонь.

   — Я иной раз устану, лягу, тогда и отведываю, — признался Малах. — Черники малость набираю. Для глаз хороша, но ведь комары! Уж такое привязчивое племя... Бруснику наладился собирать. Мудрая ягода. Поспевает, когда комар сходит. Заодно подосиновиков наберёшь. Я сам лисички люблю.