Стоим на страже - [127]

— Во… во… вод-дитель…

Кожемякин крякнул, засуетился, заерзал и вдруг, словно чему-то обрадовавшись, что было совсем неуместно сейчас, снял с тумбочки что-то несуразное, тяжелое, шипастое, сплошь в закорючках и чешуе, похожее на капустный кочан и огромную сосновую шишку одновременно.

— Гляди, что привезли тебе самолетом из Хабаровска. Ты только посмотри — из самой что ни есть Индонезии фрукт. Ананас!

Бойцов с трудом разлепил губы, деланное веселье Кожемякина, его уход в сторону был обидным, неприятным, и воспаленным своим мозгом Бойцов зацепил это.

— С в-вездех-хода водитель как? — снова спросил он.

С Кожемякина веселая маска оживления стекла, словно вода, взгляд его сделался сумрачным, в глазах будто что оголилось, потемнело, набрякло немощью. Подполковник сиротливо глянул в окно, дважды на его щеке дернулся желвак.

— Пока не нашли, — тихо выговорил Кожемякин. — Ищем.

Бойцов зажмурился с болью: во всем виноват он — почему тогда не задержал вездеход, почему? Водителя погубил. Инну едва спас. Почему тогда не дал отбой вездеходу, почему не дождался санвертолета? Почему, почему, почему? Показалось, что он услышал стон, далекий, тревожный, слабый, словно кто-то звал его на помощь. Звал и не мог дозваться.

— Д-дожди к-кончились? — спросил Бойцов.

Кожемякин беспокойно глянул в окно, увидел то, чего не видел старший лейтенант, сощурился печально.

— Нет, не кончились. «Время большой воды» — так эвенки эту пору называют. Больше всего у них людей в этот месяц гибло. Небо к себе людей забирало — так они поясняли, — мол, нехватка там народу. Это на небе-то…

Что-то мучительное сжалось в душе Бойцова, словно набухший нарыв; до крика, до слез захотелось, чтобы это больное прорвалось, чтобы обмяк нарыв, в ничто обратился, чтобы боль истаяла. В горле у Бойцова дернулась, поршнем заходила пробка, из глаз выбило мокроту, и он едва сдержался.

— «Время большой воды». Красиво как названо, и какая жестокая суть в этой «большой воде»… А? — Потом, будто очнувшись, Кожемякин хлопнул ладонями по коленям. — Ладно, Бойцов, пойду я. К вечеру еще загляну, ладно?

Старший лейтенант в ответ молча кивнул.

Никогда, сколько человек ни живи, сколько бед ни познай, никогда не привыкнешь к потерям, к тому, что уходят из жизни люди здоровые, веселые, полные сил, дум, тайн, открытий, счастья, горя, всего человеческого, что только присуще человеку… Это как неожиданный выстрел в грудь, как подлый удар исподтишка. Но так уж, видно, уготовано судьбою — будет теперь он, Николай Бойцов, доживать и доделывать, домысливать, долюбливать за тех, кто погиб. Тут уж ничего не попишешь.

В душу Бойцову закралось сомнение: не обманул ли его подполковник Кожемякин: может, сказал неправду, что и Инна спасена? Бойцов выгнулся на постели, смахнул на пол ананас и, когда на шум прибежала медсестра, прохрипел:

— Ин-н-на!

— Жива твоя Инна, что ей сделается? — грубовато подбоченилась сестра. — Жива-здорова, в соседней палате лежит. Поправляется.

Бойцов понял, что подполковник сказал правду, не скрыл ничего — не умел он скрывать правду. Благодарно шевельнул головой, ощущая теплое жжение во рту, в глазах, в груди, спросил последнее, что хотел сказать:

— Мо-ост?

— А что твой мост? — не меняя тона, сощурилась сестра. — Все с ним в порядке, отстояли твой мост, отбили его у воды. Сто человек три дня и три ночи воевали. — Сестра не знала, что людьми этими командовал Бойцов. — Отвоевали, так что будь спокоен, трасса твоя ни на минуту не задержится.

Выписывался из госпиталя Бойцов через две недели. Инна к этому времени уже была дома — похудевшая, чужая какая-то. Увидев Бойцова, кинулась к нему, уткнула лицо в грудь, так они и стояли долго-долго, словно боялись потерять друг друга. Потом Инна произнесла глухим, просевшим голосом, не отрывая лица от его груди, она будто старалась согреть мужа, донести до него все доброе, чем славно человеческое существо:

— Бойцов, а ты поседел. Рано-то как, а, Бойцов?

Он проговорил в ответ тихо, свистящим надсаженным шепотом:

— Знаешь, у меня будто второй отсчет жизни пошел. Но главное не то, что ты или я поседели, — ерунда все это. Главное то, что оба мы живы, что мы вместе. Ты и я.

В тишине было слышно, как где-то далеко в тайге кричит птица. О чем кричит, что просит? Не понять. Может, тоже ведет свой отсчет годам, может, у нее свое суждение о том, что она видит, о жизни?

Где-то в глубине тайги возник ветер, с гудом пронесся над дощаником — кажется, весна кончилась, наступила другая пора — ветреная, неустойчивая, то теплая, то холодная. Все в ней будет — и сухая погода, и дожди… И время большой воды придет еще не раз.