Стихотворения - [29]

Шрифт
Интервал

Душа под черной маской — холодна!
3
Взметнулся перепел в ярко-зеленой чаще,
И — коростель, и жаворонка звон,
И по полю идет волна всё чаще —
И зеленее не бывает волн…
Я, опоздавший из другого века,
Здесь где-то на отшибе поселюсь,
Где будет меньше бешенства, и пусть
Совсем не будет рядом человека.
Дорога горяча… Лазурны выси…
День благодарен теплому лучу…
Довольно! Бросив суетный Тифлис, я
О нем и слова слышать не хочу!
4
Единственный, как нежный страж, в тиши
Мелькнет перед глазами призрак Мери!
Всю старость изболевшейся души
Она возьмет с собой в иные сферы.
Но в эти позабытые края
Не воротиться пламени былого…
Сейчас течет бесцельно жизнь моя,
Но всё же рад я побывать здесь снова.
Крылами ветр толкнет калитку в сад —
Калитка приоткрытая чуть взвизгнет,
Да в выси тополя прошелестят,
Как будто пробуждая к новой жизни!
5
О, как здесь голубого много! Боже,
Навеки этот цвет душе — родной,
Как имя Мери женское, что тоже
Полно печалью и голубизной!
Взгляни на горы дальние! На волны,
Вплетенные в озерное стекло!
Лишь голубое носит так достойно
Свои одежды в час, когда светло.
Душа зовет невидимое слово,
Что лишь во сне приходит на уста, —
Фиалкам фиолет готовит новый,
Голубизною красит небеса.
1916

86. Домино. Перевод М. Талова

      Мы входим во дворец.
Проклятье! За стеной, увенчанной плющом,
Могилу черную напоминает дом:
На сказочных конях, на легких колесницах
Несутся мертвые со скукою на лицах.
      Здесь воздух тленом заражен…
Здесь жизнь отшельника вел старец в тьме забвенья,
Без имени. Никто не знал, откуда он.
В заклятьях, в снадобьях искал он утешенья,
И мозг его трудил земных страстей экстаз.
Пред ним в глухой ночи, вдруг обнажая плечи,
Вставали женщины, укутанные в газ.
      Молитвы! Требники и свечи!
Их пламень озарял зрачки призывных глаз.
      О, молния! Гроза!
Здесь часто призраки являлись предо мною:
Как мне заставить их открыть свои глаза
В сем доме, сотрясаемом грозою!
      Таинственное домино!
Томлюсь я без тебя средь топота и плясок.
Спасенья нет: вокруг всё масками полно.
      Вот мириады красных масок.
Мне небо прежнее пригрезилось… Оно
      Синело, величавое, пред нами.
Теням подобились ресницы: я в тени
      Искал себя усталыми глазами!
Звенели радуги, меняя вмиг огни
      И загораясь хрусталями.
Проклятье! За стеной, увенчанной плющом,
Могилу мрачную напоминает дом.
На вороных конях здесь красных масок стая
      Несется, смертью небо заражая.
          Серебристый дым сказанья
          Взвился люстрой легче птиц.
          Снова слышу я дрожанье
          Тонко загнутых ресниц.
          В пенье женщин скрыты нега,
          Плющ зеленый и цветы.
          Маски их — белила снега,
          Бледны тонкие черты.
          Мрак очей их, полыхая,
          Смех лукавый в тьме ночной,
          Словно песенка глухая,
          Угрожают мне порой.
          Знаю, холодом пронизан, —
          О величье! — я в ночи
          Без смущенья в мраке сизом
          Протяну к тебе лучи.
          Перстень тайный, огневейный
          В пламени переливном
          Пальцев хрупких и лилейных
          Не сожжет своим огнем.
          Перстнем словно околдован,
          Вижу я в его плену
          И пароль тоски свинцовой,
          И погибшую весну.
Проклятье! За стеной, увенчанной плющом,
Напоминает мне могилу этот дом:
На вороных конях, на черных колесницах
Несутся мертвые с тоской на желтых лицах.
      Дыханием тлетворным всё полно…
Зов пролетел, как смерч: доми́но, домино́!
      Ворвалось в залу домино.
1916

87. На сады ложится снег. Перевод Г. Маргвелашвили

На сады ложится снег.
Гроб несут иссиня-черный.
Исступленно бьется ворон —
Чернотой по белизне.
Распустив седые космы,
Среди траурных знамен
Ветер затевает козни —
Вплоть до новых похорон.
И без лишних разговоров
Плачется вороне ворон:
«Гроб несут через сугробы,
Ну, кого еще угробить?..»
Гроб несут и топчут снег —
Чернотой по белизне.
1916

88. Старая мельница. Перевод Я. Гольцмана

Сумерки. Роща. Нива — течет и дремлет.
Ветер колосья желтые не колеблет.
Где-то лучина в сумерках просверкнула.
Лунный осколок над перевалом вырос.
Там, где Арагва прямо в Куру свернула,
Где наполняет влага прохладный ирис —
Белой тропою горец-пастух ступает.
Реет душа обширней души созвездий,
Как изваянье в лунном сиянье тает.
Тысячи судеб дышат с хевсуром вместе.
Мох покрывает шаткие стены храма.
Ярко, хрустально блещет струя литая,
Бьется на блюдце, плещет, дробясь упрямо,
Пряди свеченья змейно переплетая.
Клики и пляски множества — сотни тысяч! —
Огненных чудищ. Небо смеется звездно…
Поздние души, в клетку грудную тычась,
Зря поддаются страху: страшиться поздно.
Только когда прискачет святой Георгий,
Схлынет безумство пляски самозабвенной.
Небо бледнеет: гасит рассвет восторги.
Мельничный профиль замер волной согбенной.
1916

89. Руины крепости. Перевод Я. Гольцмана

Вечер недвижен. Всё затаилось ныне:
Вишни умолкли, тропы легли покато.
Небо — избыток необозримой сини
И непреклонность крайних лучей заката.
Крепость-руина, цепи холмов родимых,
Храм одинокий, пенной реки излука —
Как ожиданье схваток неотвратимых,
Мне непосильна будущая разлука!
Всё же — прощайте!.. Слушаю: вестник скорый —
Клекот Риони — что мне поведать хочет?

Еще от автора Галактион Табидзе
Могильщик

Галактион Табидзе (1892–1959). Могильщик. Перевод с грузинского Юрия Юрченко, вступление и послесловие Зазы АбзианидзеПубликация, приуроченная к 100-летию создания, возможно, самого знаменитого грузинского стихотворения и к 120-летию поэта.


Рекомендуем почитать
Стихотворения и поэмы

В книге широко представлено творчество поэта-романтика Михаила Светлова: его задушевная и многозвучная, столь любимая советским читателем лирика, в которой сочетаются и высокий пафос, и грусть, и юмор. Кроме стихотворений, печатавшихся в различных сборниках Светлова, в книгу вошло несколько десятков стихотворений, опубликованных в газетах и журналах двадцатых — тридцатых годов и фактически забытых, а также новые, еще неизвестные читателю стихи.


Белорусские поэты

В эту книгу вошли произведения крупнейших белорусских поэтов дооктябрьской поры. В насыщенной фольклорными мотивами поэзии В. Дунина-Марцинкевича, в суровом стихе Ф. Богушевича и Я. Лучины, в бунтарских произведениях А. Гуриновича и Тетки, в ярком лирическом даровании М. Богдановича проявились разные грани глубоко народной по своим истокам и демократической по духу белорусской поэзии. Основное место в сборнике занимают произведения выдающегося мастера стиха М. Богдановича. Впервые на русском языке появляются произведения В. Дунина-Марцинкевича и A. Гуриновича.


Стихотворения и поэмы

Основоположник критического реализма в грузинской литературе Илья Чавчавадзе (1837–1907) был выдающимся представителем национально-освободительной борьбы своего народа.Его литературное наследие содержит классические образцы поэзии и прозы, драматургии и критики, филологических разысканий и публицистики.Большой мастер стиха, впитавшего в себя красочность и гибкость народно-поэтических форм, Илья Чавчавадзе был непримиримым врагом самодержавия и крепостнического строя, певцом социальной свободы.Настоящее издание охватывает наиболее значительную часть поэтического наследия Ильи Чавчавадзе.Переводы его произведений принадлежат Н. Заболоцкому, В. Державину, А. Тарковскому, Вс. Рождественскому, С. Шервинскому, В. Шефнеру и другим известным русским поэтам-переводчикам.


Лебединый стан

Объявление об издании книги Цветаевой «Лебединый стан» берлинским изд-вом А. Г. Левенсона «Огоньки» появилось в «Воле России»[1] 9 января 1922 г. Однако в «Огоньках» появились «Стихи к Блоку», а «Лебединый стан» при жизни Цветаевой отдельной книгой издан не был.Первое издание «Лебединого стана» было осуществлено Г. П. Струве в 1957 г.«Лебединый стан» включает в себя 59 стихотворений 1917–1920 гг., большинство из которых печаталось в периодических изданиях при жизни Цветаевой.В настоящем издании «Лебединый стан» публикуется впервые в СССР в полном составе по ксерокопии рукописи Цветаевой 1938 г., любезно предоставленной для издания профессором Робином Кембаллом (Лозанна)