Стихотворения. Поэмы - [110]

Заметил он: еще вольнее

И много горше книга стала.

И много раз писал он снова

И разрывал, прекрасно видя,

Что он идет не той дорогой…

И наконец он убедился:

Все то, что годно для печати,

Учить людей, увы, не может,

А то, что годно для ученья, —

Не может выйти из печати.

«Ужасно! — закричал он. — Значит,

Нет способа, чтоб мир услышал

Мои слова! Итак, я должен

Гасить в себе душевный пламень,

Которым мог бы мир поджечь!

Как видно, тот душевный пламень

Меня пожрет! Нет! Жить я должен!

Но где ж возьму на это денег?

Иль мне от принципа отречься

И, изменив ему, святому,

Покорно присоединиться

Ко всяким этим негодяям,

Обманщикам людского рода?

Нет! Лучше с голода подохну,

Уж лучше так я жизнь окончу,

Как начал — буду красть и клянчить, —

Чем напишу одну хоть букву,

Которая б не изливалась

Из чистого истока духа!

Нет! Не набью фальшивой марки

На помысел, пусть самый малый!

О помыслы мои! Бог с вами!

Как узники вы в каземате!

Пусть будет гробом и темницей

Для вас мой ум!

Нет! Так не будет.

Не допущу, чтоб вы погибли!

Настанет день, настать он должен,

Когда раскроются темницы

И вы всю землю обойдете,

Тепло и свет неся с собою,

Как солнца летнего лучи!»

Так

Отдых дал своим он мыслям,

А чтобы не лишиться хлеба —

Чужих творений перепиской

Он занялся. О, труд тяжелый!

Ведь и с работой дровосека

Он не сравнится!

С утра работая до ночи,

Нередко видел переписчик

При свете лампы,

Как ночь проходит

И новый день сменяет ночь.

Но этот день был так же беден,

И на окне узор мороза

Был все затейливей и ярче,

И даже замерзали слезы

В глазах у женщины, но все же

Ее любовь не остывала.

А годы шли. И год за годом

Росла семья. Их стало трое,

И четверо. И четверилась

Нужда в мансарде поднебесной,

Где стены дождь исполосатил,

Где сырость порождала плесень,

Где на кровати спало трое,

А на полу, у изголовья,

Спал на соломенной подстилке

Глава семьи…

Лучи рассвета

Ложились на чело Сильвестра,

Как золотой венец,

Как теплый,

Блестящий божий поцелуй.

15

Вот пробуждается семейство.

Сначала — муж, хоть спал всех меньше,

Затем — жена и старший мальчик.

А младший? Все еще он спит.

Каким он сном заснул глубоким!

На цыпочках все ходят тихо

И разговаривают тихо —

Пусть спит младенец. Пусть он спит!

Родители и добрый братец,

Оставьте этот тихий шепот!

Теперь гремите, грохочите —

Младенец не услышит вас!

Ведь мертвые не слышат шума…

Ведь с голоду ребенок умер!

Что может чувствовать родитель,

Что может испытать отец,

Увидев, что ребенок умер,

Особенно — когда он умер

От голода?!

Когда б господь

Влил в руку мне всю силу правой

Руки своей, едва ли все же

Я мог бы описать мученья,

Которые когтей мильоном

Тут в сердце женское впились!

О, дайте ей,

Припавши к тельцу,

О, дайте плакать, плакать, плакать,

Бросать из самых глубочайших

Водоворотов лютых мук

В недостижимый лик господень

Весь гнев души, все богохульства!

Не трогайте в священном буйстве

Безумно бьющуюся мать!

Мужчина в молчаливом горе

Склонился над младенцем мертвым,

А впрочем, может быть, он даже

И радовался, что ребенок

Страдать уже не будет больше.

А старший брат, на братца глядя,

Подумал, что, пожалуй, скоро

И он таким же точно станет —

Холодным, белым, неподвижным…

Что ж! Мертвых голод не томит!

Часы текли. Хоть тихо-тихо,

Но все ж текли. И без сознанья

Мать, словно мертвая, упала

На дитятко своих несчастий.

И вот на сердце стало легче,

И вздыбленные волны духа

Не штурмовали больше неба,

А только тихо колыхались,

Как будто на ветру колосья…

Взяв сына мертвого в объятья,

Качала мать его, как прежде,

И что-то говорила, пела,

Как шелестят во мраке зимнем

Лесные ветви.

«Спи, малышка,

Мой младенец!

Расскажи мне,

Что приснилось?

Верно, видишь

Сон хороший!

Спишь еще ты

Не в объятьях

У земли,

А мать качает,

Мать качает, обнимает!

Спи,

Прекрасный мой ребенок,

Белый цветик,

Белый лучик!

Спи,

Пока ты не проглочен

Матерью —

Землею черной!

Небеса

Закат целует,

Он целует их,

Румянит.

Я лицо твое целую —

Не горит на нем румянец!

Ты не хочешь улыбнуться,

Прежде чем со мной расстаться!

О душа моя и сердце,

Почему же ты не хочешь?

На погосте

Снежный холмик,

Белый крестик —

Спи, мой мальчик.

Над могилой

Я склонилась,

И не дождик —

Слезы льются.

Тише вы,

Акаций ветви!

Со своим безмолвным сыном

Говорю я

На погосте,

Мы беседуем,

Молчите!

Не болит твоя головка?

А не ноет ли сердечко?

Под землей тебе не тяжко?

Для тебя что, мальчик, мягче —

Руки матери иль гробик?

Спи, мой голубь!

Доброй ночи!

Об одном тебя прошу я:

Чтобы я тебе приснилась,

Чтоб всегда мы были вместе!»

Качая мертвого ребенка,

Мать задремала. И пока

Она спала, отец гадал,

На что он купит гроб ребенку?

И чем заплатит за могилу?

Ведь денег нет!

И в комнате он огляделся:

Быть может, что-нибудь найдется

Такое, что продать удастся?

Нет! Ничего!

Но от какой ужасной мысли

Вдруг побледнел и задрожал он?

Чтоб голым в землю

Не лег младенец,

Продать сокровище придется,

Которое хранил он пуще

Зеницы ока, —

Вот этот перстень обручальный,

Который с пальца не сумела

Сорвать Нужда!

Он поседел от этой мысли,

Но — что поделать?

Снимая с пальца этот перстень,

Почувствовал он боль такую,

Как будто с сердцем расстается

И будто рубит пополам он

Все то, что есть, и то, что было,

И будто мост он разрушает,

Что зиму связывал с весною,

И будто лестница сломалась,

С земли ведущая на небо…

Но, значит, так уж надо было,