Стихотворения. Поэмы - [15]

Подошли.

Тогда я совсем умираю.

<1932>

«Большая весна наступает с полей…»

Большая весна наступает с полей,

с лугов, от восточного лога —

рыдая, летят косяки журавлей,

вонючая стынет берлога.

Мальчишки поют и не верят слезам,

девчонки не знают покоя,

а ты поднимаешь к раскосым глазам

двустволку центрального боя.

Весна наступает — погибель твоя,

идет за тобой по оврагу, —

ты носишь четырнадцать фунтов ружья,

табак, патронташ и баклагу.

Ты по лесу ходишь, и луны горят,

ты видишь на небе зарницу;

она вылетает — ружейный заряд, —

слепя перелетную птицу.

И, белый как туча, бросается дым

в болото прыжком торопливым,

что залито легким, родным, золотым

травы небывалым отливом.

И всё для тебя — и восход голубой

и мясо прекрасное хлеба,—

ты спишь одинок, и стоит над тобой,

прострелено звездами, небо.

Тоска по безлюдью темна и остра,

она пропадет, увядая,

коль кружатся желтые перья костра

и песня вдали молодая.

Я песню такую сейчас украду

и гряну пронзительно, люто —

я славлю тебя, задыхаясь в бреду,

весна без любви и уюта!

<1932>

«Тосковать о прожитом излишне…»

Тосковать о прожитом излишне,

но печально вспоминаю сад, —

там теперь, наверное, на вишне

небольшие ягоды висят.

Медленно жирея и сгорая,

 рыхлые качаются плоды,

молодые,

полные до края

сладковатой и сырой воды.

Их во мере надобности снимут

на варенье и на пастилу.

Дальше — больше,

как диктует климат,

осень пронесется по селу.

Мертвенна,

Облезла

и тягуча —

что такое осень для меня?

Это преимущественно — туча

без любви,

без грома,

без огня.

Вот она, —

подвешена на звездах,

гнет необходимое свое,

и набитый изморозью воздух

отравляет наше бытие.

Жители!

Спасайте ваши души,

заползайте в комнатный уют, —

скоро монотонно прямо в уши

голубые стекла запоют.

Но, кичась непревзойденной силой,

я шагаю в тягостную тьму

попрощаться с яблоней, как с милой

молодому сердцу моему.

Встану рядом,

от тебя ошую,

ты, пустыми сучьями стуча,

чувствуя печаль мою большую,

моего касаешься плеча.

Дождевых очищенных миндалин

падает несметное число…

Я пока еще сентиментален,

оптимистам липовым назло.

<1932>

Сыновья своего отца

Три желтых, потертых собачьих клыка

ощерены дорого-мило —

три сына росли под крылом кулака,

два умных, а третий — Гаврила.

Его отмечает звезда Козерог.

Его появленьем на свете

всему населенью преподан урок,

что есть неразумные дети.

Зачем не погиб он, зачем не зачах

сей выродок в мыслящем мире

и вырос — мясистая сажень в плечах,

а лоб — миллиметра четыре.

Поганка на столь безответной земле,

грехи человека умножа,

растет он и пухнет — любимец в семье,

набитая ливером кожа.

Не резкая молния бьет о скалу,

не зарево знойное пышет —

гуляет Гаврила один по селу,

на улицу за полночь вышед.

Не грозный по тучам катается гром,

хрипя в отдалении слабо, —

Гаврилиной обуви матовый хром

скрипит, как сварливая баба.

Скрипит про Гаврилу, его похвальбу,

что служит Гавриле наградой, —

Гаврила идет.

Завитушка на лбу

Пропитана жирной помадой.

Глядите, какой молодчина, храбрец,

несчастной семьи оборона, —

в кармане его притаился обрез —

в обрезе четыре патрона.

А тучам по небу шататься невмочь,

лежат, как нашлепки навоза…

В такую ненастную, дряблую ночь

умрет председатель колхоза.

И только соседи увидят одно —

со злобы мыча по-коровьи —

разбитое вдребезги пулей окно

и черную ленточку крови.

Тяжелым и скорбным запахнет грехом,

пойдут, как быки, разъяренно,

дойдут… А наутро прискачет верхом,

сопя, человек из района.

Он в долгом пути растеряет слова

и сон. Припадая на гриву,

увидит — Гаврилы лежит голова,

похожа на мятую сливу.

Ободраны щеки, и кровь на висках,

как будто она побывала в тисках,

Глаза помутнели, как рыбьи, грязны,

и тело затронуло тленье…

Что значит, что приговор нашей страны

уже приведен в исполненье.

<1932>

Гроза

Пушистою пылью набитые бронхи —

она, голубая, струится у пят,

песчинки легли на зубные коронки,

зубами размолотые скрипят.

От этого скрипа подернется челюсть,

в носу защекочет, заноет душа…

И только кровинок мельчайшая челядь

по жилам бежит вперегонки, спеша.

Жарою особенно душит в июне

и пачкает пóтом полотна рубах,

а ежели сплюнешь, то клейкие слюни,

как нитки, подолгу висят на губах.

Завял при дорожной пыли подорожник

коней не погонит ни окрик, ни плеть —

не только груженых, а даже порожних

жара заставляет качаться и преть.

Все думы продуманы, песенка спета,

травы утомителен ласковый ворс.

Дорога от города до сельсовета —

огромная сумма немереных верст.

Всё дальше бредешь сероватой каймою,

стареешь и бредишь уже наяву:

другое бы дело шагать бы зимою,

уйти бы с дороги, войти бы в траву…

И лечь бы,

   дышать бы распяленным горлом, —

тяжелое солнце горит вдалеке…

С надежною ленью в молчанье покорном

глядеть на букашек на левой руке.

Плывешь по траве ты и дышишь травою,

вдыхаешь травы благотворнейший яд,

ты смотришь — над потною головою

забавные жаворонки стоят…

Но это — мечта. И по-прежнему тяжко,

и смолы роняет кипящая ель,

как липкая сволочь — на теле рубашка,

и тянет сгоревшую руку портфель.

Коль это поэзия, где же тут проза? —

Тут даже стихи не гремят, а сопят…

Но дальше идет председатель колхоза,

и дымное горе летит из-под пят.

И вот положение верное в корне,

прекрасное, словно огонь в табаке:

идет председатель, мечтая о корме

коней и коров, о колхозном быке.