Стихотворения. Поэмы - [14]

не жалко никому,

никто не заплачет,

не позовет Фому.

5

Только друг Ерема,

приехав домой,

с молодухой дома

плачет над Фомой.

Право, жалко парня —

парень боевой —

Красная Армия,

выкормыш твой.

Да меня эта тьма

сводит с ума…

Буду жить как Фома,

гибнуть как Фома.

1931

Рассказ конноармейца

Смешная эта фабула,

но был пример такой:

лошадка у меня была —

мамаша, а не конь.

Что шкура или грива —

мягка, как у кота.

Сначала у начдива

была лошадка та.

Не лошадь — чистый паныч,

нога резва, тонка.

Прошу:

— Иван Степаныч,

продайте мне конька.

Взамен возьмите седла —

порадуйте меня…

А он смеется подло —

не продает коня.

— Возьмите душу разве?

Бери ее, пожа… —

Ему смешно, заразе, —

зачем ему душа?

Тогда рубаху в ленты —

не помню, как в бреду,

вставаю на коленки,

земной поклон кладу.

И говорю такое,

житье свое кляня,

что не найду покоя

от этого коня.

Ни на кого не глядя,

опять кричу, строптив:

— За что боролись, дядя,

за что в крови, начдив?

Тогда начдив поднимает плечи

и говорит, как режет… Умен:

— Об этом не может быть и речи,

Кручиненко Семен.

Нам надо для боя объединиться,

иначе нас расшибут по куску,

Кручиненко, как боевая единица,

прав не имеет впадать в тоску.

Ты молод, но все же в твоем положенье

обязан рассуждать умней —

понять, что мы идем в сраженье

отнюдь не за коней.

Но ежели треба, скажу, обратно,

что мы получаем тысячи ран

за наше житье и за нашего брата,

за пролетария прочих стран.

Я руки повесил, как ива,

но вспомнил в ближайшем бою

тяжелую правду начдива

и страшную кривду свою.

Гляжу — на народ свободный

идет, ощерясь, как волк,

развернутый в лаву сводный

белогвардейский полк.

На шее на нашей охота

опять нарасти лишаём.

Я двигаю в битву — с налета

беру офицера живьем.

Загнал его начисто. Ложит

со страху, вонючий хорек.

Того офицера на лошадь,

как бабу, кладу поперек.

От раны или от злобы ли —

я чувствую, что ослаб,

ворочаю сразу оглобли

и двигаю коника в штаб.

А там хорошо ли, худо ль

воспринимают меня.

Хохочет начдив: «За удаль

бери моего коня».

Такие моменты были

за эту войну у нас.

Врага мы, конечно, били,

но это другой рассказ.

1931

Октябрьская

Поднимайся в поднебесье, слава, —

не забудем, яростью горя,

как Московско-Нарвская застава

шла в распоряженье Октября.

Тучи злые песнями рассеяв,

позабыв про горе и беду,

заводило Вася Алексеев

заряжал винтовку на ходу.

С песнею о красоте Казбека,

о царице в песне говоря,

шли ровесники большого века

добивать царицу и царя.

Потому с улыбкою невольной,

молодой с верхушки до подошв,

принимал, учитывая, Смольный

питерскую эту молодежь.

Не клади ей в зубы голый палец

никогда, особенно в бою,

и отцы седые улыбались,

вспоминая молодость свою.

Ты ползи вперед,

   от пуль не падай,

нашей революции краса.

Площадь перед Зимнею громадой

вспоминает наши голоса.

А министры только тары-бары,

кое-кто посмылся со двора.

Наши нападенья и удары

и сегодня помнят юнкера.

На фронтах от севера до юга

в непрерывном и большом бою

защищали парень и подруга

вместе Революцию свою.

Друг, с коня который пулей ссажен,

он теперь спокоен до конца:

запахали трактора на сажень

кости петроградского бойца.

Где его могила? На Кавказе?

Или на Кубани? Иль в Крыму?

На Сибири? Но ни в коем разе

это не известно никому.

Мы его не ищем по Кубаням,

мертвеца не беспокоим зря,

мы его запомним и вспомянем

новой годовщиной Октября.

Мы вспомянем, приподнимем шапки,

на мгновенье полыхнет огнем,

занесем сияющие шашки

и вперед, как некогда, шагнем.

Вот и вся заплаканная тризна,

коротка и хороша она, —

где встает страна социализма,

лучшая по качеству страна.

<1932>

Продолжение жизни

Я нюхал казарму, я знаю устав,

я жизнь проживу по уставу:

учусь ли, стою ль на посту у застав, —

везде подчинен комсоставу.

Горит надо мною штыка острие,

военная дует погода, —

тогда непосредственное мое

начальство — товарищ комвзвода.

И я, поднимаясь над уймой забот,

я — взятый в работу крутую —

к тебе заявляюсь,

   товарищ комвзвод,

тебе обо всем рапортую.

И, помня наказ обстоятельный твой,

я верен, как пули комочек,

я снова в работе, боец рядовой,

товарищ, поэт, пулеметчик.

Я знаю себя и походку свою,

я молод, настойчив, не робок,

и если погибну, погибну в бою

с тобою, комвзвода, бок о бок.

Восходит сияние летнего дня,

хорошую красит погоду,

и только не видно тебя и меня,

товарищей наших по взводу.

Мы в мягкую землю ушли головой,

нас тьма окружает глухая,

мы тонкой во тьме прорастаем травой,

качаясь и благоухая.

Зеленое, скучное небытие,

хотя бы кровинкою брызни,

достоинство наше — твое и мое —

в другом продолжении жизни.

Все так же качаются струи огня,

военная дует погода,

и вывел на битву другого меня

другой осторожный комвзвода.

За ними встревожена наша страна,

где наши поля и заводы:

затронута черным и смрадным она

дыханьем военной погоды.

Что кровно и мне и тебе дорога,

сиреной приглушенно воя,

громадною силой идет на врага

по правилам тактики боя.

Врага окружая огнем и кольцом,

медлительны танки, как слизни,

идут коммунисты, немея лицом, —

мое продолжение жизни.

Я вижу такое уже наяву,

хотя моя участь иная,—

выходят бойцы, приминая траву,

меня сапогом приминая.

Но я поднимаюсь и снова расту,

темнею от моря до моря.

Я вижу земную мою красоту

без битвы, без крови, без горя.

Я вижу вдали горизонты земли —

комбайны, качаясь по краю,

ко мне, задыхаясь, идут…