Стихотворения, поэма, очерки, 1927 - [4]

   революция захотела

со счетов особых отделов

эту мелочь

     списать в расход.

Но, рядясь

     в любезность наносную,

мы —

   взамен забытой Чеки^*

кормим дыней и ананасною,

ихних жен

     одеваем в чулки.

И они

   за все за это,

что чулки,

     что плачено дорого,

строят нам

     дома и клозеты

и бойцов

     обучают торгу.

Что ж,

   без этого и нельзя!

Сменим их,

     гранит догрызя.

Или

  наша воля обломалась

о сегодняшнюю

         деловую малость?

Нас

  дело

    должно

      пронизать насквозь,

скуленье на мелочность

           высмей.

Сейчас

   коммуне

        ценен гвоздь,

как тезисы о коммунизме.

Над пивом

     нашим юношам ли

склонять

      свои мысли ракитовые?

Нам

  пить

    в грядущем

         все соки земли,

как чашу,

    мир запрокидывая.

  

[1927]

«Даешь изячную жизнь» >*

Даже

     мерин сивый

желает

   жизни изящной

            и красивой.

Вертит

   игриво

хвостом и гривой.

Вертит всегда,

      но особо пылко —

если

  навстречу

      особа-кобылка.

Еще грациозней,

        еще капризней

стремится человечество

           к изящной жизни.

У каждого класса

        свое понятье,

особые обычаи,

         особое платье.

Рабочей рукою

      старое выжми —

посыплются фраки,

           польются фижмы.

Царь

  безмятежно

        в могилке спит…

Сбит Милюков^*,

         Керенский^* сбит…

Но в быту

     походкой рачьей

пятятся многие

         к жизни фрачьей.

Отверзаю

     поэтические уста,

чтоб описать

      такого хлюста.

Запонки и пуговицы

         и спереди и сзади.

Теряются

     и отрываются

           раз десять на́ день.

В моде

   в каждой

        так положено,

что нельзя без пуговицы,

           а без головы можно.

Чтоб было

     оправдание

         для стольких запонок,

в крахмалы

     туловище

         сплошь заляпано.

На голове

     прилизанные волоса,

посредине

     пробрита

         лысая полоса.

Ноги

  давит

     узкий хром.

В день

   обмозолишься

         и станешь хром.

На всех мизинцах

        аршинные ногти.

Обломаются —

         работу не трогайте!

Для сморкания —

        пальчики,

для виду —

     платочек.

Торчит

   из карманчика

кружевной уголочек.

Толку не добьешься,

         что ни спроси —

одни «пардоны»,

        одни «мерси».

Чтоб не было

      ям

        на хилых грудя́х,

ходит,

   в петлицу

        хризантемы вкрутя.

Изящные улыбки

        настолько то́нки,

чтоб только

     виднелись

         золотые коронки.

Коси́тся на косицы —

         стрельнуть за кем? —

и пошлость

     про ландыш

           на слюнявом языке.

А

 в очереди

     венерической клиники

читает

   усердно

      «Мощи» Калинникова^*.

Таким образом

      день оттрудясь,

разденет фигуру,

          не мытую отродясь.

Зевнет

   и спит,

излюблен, испит.

От хлама

    в комнате

        тесней, чем в каюте.

И это называется:

        — Живем-с в уюте! —

Лозунг:

   — В ногах у старья не ползай! —

Готов

      ежедневно

        твердить раз сто:

изящество —

     это стопроцентная польза,

удобство одежд

      и жилья простор.

  

[1927]

Корона и кепка >*

Царя вспоминаю —

         и меркнут слова.

Дух займет,

     и если просто «главный».

А царь —

     не просто

         всему глава,

а даже —

     двуглавный.

Он сидел

    в коронном ореоле,

царь людей и птиц…

         — вот это чин! —

и как полагается

        в орлиной роли,

клюв и коготь

      на живье точил.

Точит

   да косит глаза грозны́!

Повелитель

     жизни и казны.

И свистели

     в каждом

         онемевшем месте

плетищи

      царевых манифестин.

«Мы! мы! мы!

Николай вторы́й!

двуглавый повелитель^*

         России-тюрьмы

и прочей тартарары,

царь польский,

      князь финляндский,

принц эстляндский

           и барон курляндский,

издевающийся

      и днем и ночью

над Россией

        крестьянской и рабочей…

и прочее,

    и прочее,

        и прочее…»

Десять лет

прошли —

     и нет.

Память

   о прошлом

        временем гра́бится…

Головкой русея,

— вижу —

     детям

        показывает шкрабица^*

комнаты

      ревмузея.

— Смотрите,

        учащие

         чистописание и черчение,

вот эта бумажка —

        царское отречение.

Я, мол,

   с моим народом —

            квиты.

Получите мандат

        без всякой волокиты.

Как приличествует

его величеству,

подписал,

     поставил исходящий номер —

и помер.

И пошел

    по небесной

         скатерти-дорожке,

оставив

   бабушкам

        ножки да рожки.

— А этот…

     не разберешься —

            стул или стол,

с балдахинчиками со всех сторон?

— Это, дети,

     называлось «престол

отечества»

     или —

        «трон».

«Плохая мебель!» —

как говорил Бебель^*.

— А что это за вожжи,

         и рваты и просты́? —

Сияют дети

     с восторга и мления.

— А это, дети,

      называлось

           «бразды

правления».

Корона —

     вот этот ночной горшок,

бриллиантов пуд —

         устанешь носивши. —

И морщатся дети:

        — Нехорошо!

Кепка и мягше

      и много красивше.

Очень неудобная такая корона…

Тетя,

     а это что за ворона?

Двуглавый орел

         под номером пятым.

Поломан клюв,

      острижены когти.

Как видите,

     обе шеи помяты…

Тише, дети,

     руками не трогайте! —

И смотрят

     с удивлением

           Маньки да Ванятки

на истрепанные

         царские манатки.

  

[1927]

Вместо оды >*

Мне б хотелось

         вас

           воспеть

            во вдохновенной оде,

только ода

     что-то не выходит.

Скольким идеалам

смерть на кухне

         и под одеялом!