Стихотворения, поэма, очерки, 1927 - [2]

Снегов и папах седи́ны,

Сжимая кинжалы, стоят ингуши,

следят

   из седла

      осетины.

Верх

     гор —

     лед,

низ

  жар

   пьет,

и солнце льет йод.

Тифлисцев

     узнаешь и метров за́ сто:

гуляют часами жаркими,

в моднейших шляпах,

         в ботинках носастых,

этакими парижа́ками.

По-своему

     всякий

        зубрит азы,

аж цифры по-своему снятся им.

У каждого третьего —

         свой язык

и собственная нация.

Однажды,

     забросив в гостиницу хлам,

забыл,

   где я ночую.

Я

 адрес

   по-русски

        спросил у хохла,

хохол отвечал:

      — Нэ чую. —

Когда ж переходят

        к научной теме,

им

  рамки русского

        у́зки;

с Тифлисской

      Казанская академия

переписывается по-французски.

И я

  Париж люблю сверх мер

(красивы бульвары ночью!).

Ну, мало ли что —

        Бодлер,

            Маларме^*

и эдакое прочее!

Но нам ли,

     шагавшим в огне и воде

годами

   борьбой прожженными,

растить

   на смену себе

         бульвардье^*

французистыми пижонами!

Используй,

     кто был безъязык и гол,

свободу советской власти.

Ищите свой корень

           и свой глагол,

во тьму филологии влазьте.

Смотрите на жизнь

           без очков и шор,

глазами жадными цапайте

все то,

   что у вашей земли хорошо

и что хорошо на Западе.

Но нету места

      злобы мазку,

не мажьте красные души!

Товарищи юноши,

        взгляд — на Москву,

на русский вострите уши!

Да будь я

    и негром преклонных годов,

и то,

  без унынья и лени,

я русский бы выучил

         только за то,

что им

   разговаривал Ленин.

Когда

   Октябрь орудийных бурь

по улицам

     кровью ли́лся,

я знаю,

   в Москве решали судьбу

и Киевов

     и Тифлисов.

Москва

   для нас

      не державный аркан,

ведущий земли за нами,

Москва

   не как русскому мне дорога,

а как огневое знамя!

Три

  разных истока

        во мне

           речевых.

Я

 не из кацапов-разинь.

Я —

  дедом казак,

        другим —

            сечевик,

а по рожденью

      грузин.

Три

  разных капли

        в себе совмещав,

беру я

   право вот это —

покрыть

    всесоюзных совмещан.

И ваших

    и русопетов.

  

[1927]

Фабриканты оптимистов >*

(Провинциальное)

Не то грипп,

не то инфлуэнца.

Температура

     ниже рыб.

Ноги тянет.

     Руки ленятся.

Лежу.

      Единственное видеть мог:

напротив — окошко

         в складке холстика —

«Фотография Теремок,

Т. Мальков и М. Толстиков».

Весь день

    над дверью

         звоночный звяк,

а у окошка

     толпа зевак.

Где ты, осанка?!

        Нарядность, где ты?!

Кто в шинели,

      а кто в салопе.

А на витрине

      одни Гамле́ты,

одни герои драм и опер.

Приходит дама,

      пантера истая —

такая она от угрей

        пятнистая.

На снимке

     нету ж —

слизала ретушь.

И кажется

     этой плоской фанере,

что она Венера по крайней мере.

И рисуется ее глазам уж,

что она

   за Зощенку

           выходит замуж.

Гроза окрестностей,

         малец-шалопай

сидит на карточке

        паем-пай:

такие, мол, не рассыпаны,

              как поганки по́ лесу, —

растем

   марксизму и отечеству на пользу.

Вот

  по пояс

     усатый кто-то.

Красив —

     не пройдешь мимо!

На левых грудях —

           ордена Доброфлота^*,

на правых —

      Доброхима^*.

На стуле,

   будто на коне кирасир,

не то бухгалтер,

      не то кассир.

В гарантию

     от всех клевет и огорчений

коленки сложил,

        и на коленки-с

поставлены

     полные собрания сочинений:

Бебель^*,

   Маркс

      и Энгельс.

Дескать, сидим —

        трудящ и старателен, —

ничего не крали

      и ничего не растратили.

Если ты загрустил,

        не ходи далеко́ —

снимись по пояс

        и карточку выставь.

Семейному уважение,

         холостому альков.

Салют вам,

     Толстиков и Мальков —

фабриканты оптимистов.

  Саратов

  

[1927]

По городам Союза >*

Россия — всё:

      и коммуна,

           и волки,

и давка столиц,

      и пустырьная ширь,

стоводная удаль безудержной Волги,

обдорская темь^*

      и сиянье Кашир^*.

Лед за пристанью за ближней,

оковала Волга рот,

это красный,

     это Нижний,

это зимний Новгород.

По первой реке в российском сторечьи

скользим…

     цепенеем…

         зацапаны ветром…

А за волжским доисторичьем

кресты да тресты,

        да разные «центро».

Сумятица торга кипит и клокочет,

клочки разговоров

        и дымные клочья,

а к ночи

не бросится говор,

        не скрипнут полозья,

столетняя зелень зигзагов Кремля,

да под луной,

      разметавшей волосья,

замерзающая земля.

Огромная площадь;

           прорезав вкривь ее,

неслышную поступь дикарских лап

сквозь северную Скифию

я направляю

     в местный ВАПП^*.

За версты,

     за сотни,

        за тыщи,

            за массу

за это время заедешь, мчась,

а мы

  ползли и ползли к Арзамасу

со скоростью верст четырнадцать в час.

Напротив

     сели два мужичины:

красные бороды,

        серые рожи.

Презрительно буркнул торговый мужчина:

— Сережи!^* —

Один из Сережей

        полез в карман,

достал пироги,

      запахнул одежду

и всю дорогу жевал корма́,

ленивые фразы цедя промежду.

— Конешно…

      и к Петрову́…

            и в Покров…

за то и за это пожалте про́цент…

а толку нет…

     не дорога, а кровь…

с телегой тони, как ведро в колодце…

На што мой конь — крепыш,

            аж и он

сломал по яме ногу…

         Раз ты́

правительство,

      ты и должо́н

чинить на всех дорогах мосты. —

Тогда

      на него

      второй из Сереж

прищурил глаз, в морщины оправленный.