Стихотворения, поэма, очерки, 1927 - [3]

— Налог-то ругашь,

        а пирог-то жрешь… —

И первый Сережа ответил:

            — Правильно!

Получше двадцатого,

         что толковать,

не голодаем,

     едим пироги.

Мука́, дай бог…

      хороша такова…

Но што насчет лошажьей ноги…

взыскали про́цент,

        а мост не проложать… —

Баючит езда дребезжаньем звонким.

Сквозь дрему

      все время

           про мост и про лошадь

до станции с названьем «Зимёнки».

На каждом доме

      советский вензель

зовет,

      сияет,

     режет глаза.

А под вензелями

        в старенькой Пензе

старушьим шепотом дышит базар.

Перед нэпачкой баба седа

отторговывает копеек тридцать.

— Купите платочек!

         У нас

           завсегда

заказывала

     сама царица… —

Морозным днем отмелькала Самара,

за ней

   начались азиаты.

Верблюдина

     сено

        провозит, замаран,

в упряжку лошажью взятый.

Университет —

        горделивость Казани^*,

и стены его

     и доныне

хранят

   любовнейшее воспоминание

о великом своем гражданине.

Далёко

   за годы

      мысль катя,

за лекции университета,

он думал про битвы

         и красный Октябрь,

идя по лестнице этой.

Смотрю в затихший и замерший зал:^*

здесь

   каждые десять на́ сто

его повадкой щурят глаза

и так же, как он,

        скуласты.

И смерти

     коснуться его

           не посметь,

стоит

   у грядущего в смете!

Внимают

     юноши

        строфам про смерть,

а сердцем слышат:

        бессмертье.

Вчерашний день

        убог и низмен,

старья

   премного осталось,

но сердце класса

        горит в коммунизме,

и класса грудь

      не разбить о старость.

  

[1927]

Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели >*

Я тру

   ежедневно

        взморщенный лоб

в раздумье

     о нашей касте,

и я не знаю:

     поэт —

         поп,

поп или мастер.

Вокруг меня

     толпа малышей, —

едва вкусившие славы,

а во́лос

   уже

     отрастили до шей

и голос имеют гнусавый.

И, образ подняв,

        выходят когда

на толстожурнальный амвон,

я,

 каюсь,

   во храме

        рвусь на скандал,

и крикнуть хочется:

           — Вон! —

А вызовут в суд, —

         убежденно гудя,

скажу:

   — Товарищ судья!

Как знамя,

     башку

        держу высоко,

ни дух не дрожит,

        ни коленки,

хоть я и слыхал

        про суровый

              закон^*

от самого

     от Крыленки^*.

Законы

   не знают переодевания,

а без

  преувеличенности,

хулиганство —

         это

           озорные деяния,

связанные

     с неуважением к личности.

Я знаю

   любого закона лютей,

что личность

      уважить надо,

ведь масса —

      это

        много людей,

но масса баранов —

         стадо.

Не зря

   эту личность

         рожает класс,

лелеет

   до нужного часа,

и двинет,

    и в сердце вложит наказ:

«Иди,

     твори,

     отличайся!»

Идет

  и горит

     докрасна́,

         добела́…

Да что городить околичность!

Я,

 если бы личность у них была,

влюбился б в ихнюю личность.

Но где ж их лицо?

        Осмотрите в момент —

без плюсов,

     без минусо́в.

Дыра!

   Принудительный ассортимент

из глаз,

   ушей

      и носов!

Я зубы на этом деле сжевал,

я знаю, кому они копия.

В их песнях

     поповская служба жива,

они —

   зарифмованный опиум.

Для вас

   вопрос поэзии —

           нов,

но эти,

   видите,

      молятся.

Задача их —

      выделка дьяконов

из лучших комсомольцев.

Скрывает

     ученейший их богослов

в туман вдохновения радугу слов,

как чаши

    скрывают

        церковные.

А я

  раскрываю

      мое ремесло

как радость,

     мастером кованную.

И я,

  вскипя

     с позора с того,

ругнулся

      и плюнул, уйдя.

Но ругань моя —

        не озорство,

а долг,

   товарищ судья. —

Я сел,

   разбивши

      доводы глиняные.

И вот

      объявляется при́говор,

так сказать,

     от самого Калинина^*,

от самого

     товарища Рыкова^*.

Судьей,

   расцветшим розой в саду,

объявлено

     тоном парадным:

— Маяковского

         по суду

считать

   безусловно оправданным!

  

[1927]

«За что боролись?» >*

Слух идет

     бессмысленен и гадок,

трется в уши

     и сердце ёжит.

Говорят,

      что воли упадок

у нашей

   у молодежи.

Говорят,

что иной братишка,

заработавший орден,

         ныне

про вкусноты забывший ротишко

под витриной

      кривит в унынье.

Что голодным вам

        на зависть

окна лавок в бутылочном тыне,

и едят нэпачи и завы

в декабре

     арбузы и дыни.

Слух идет

     о грозном сраме,

что лишь радость

        развоскресе́нена,

комсомольцы

      лейб-гусарами

пьют

     да ноют под стих Есенина.

И доносится до нас

сквозь губы́ искривленную прорезь:

«Революция не удалась…

За что боролись?..»

И свои 18 лет

под наган подставят —

           и нет,

или горло

     впетлят в ко́ски.

И горюю я,

     как поэт,

и ругаюсь,

     как Маяковский.

Я тебе

   не стихи ору,

рифмы в этих делах

         ни при чем;

дай

  как другу

      пару рук

положить

     на твое плечо.

Знал и я,

    что значит «не есть»,

по бульварам валялся когда, —

понял я,

   что великая честь

за слова свои

      голодать.

Из-под локона,

      кепкой зави́того,

вскинь глаза,

      не грусти и не злись.

Разве есть

     чему завидовать,

если видишь вот эту слизь?

Будто рыбы на берегу —

с прежним плаваньем

         трудно расстаться им.

То царев горшок берегут,

то

 обломанный шкаф с инкрустациями.

Вы — владыки

      их душ и тела,

с вашей воли

      встречают восход.

Это —

   очень плевое дело,

если б