Стихотворения, поэма, очерки, 1927 - [6]

прибыль

    и копилка.

Лучших займов

      в мире нет.

Не касаясь прочего,

он

 рассчитан

     по цене

на карман рабочего.

  

[1927]

Февраль >*

Стекались

     в рассвете

         ра́ненько-ра́ненько,

толпились по десять,

         сходились по сто́.

Зрачками глаз

      и зрачками браунингов

глядели

   из-за разведенных мостов.

И вот

      берем

     кто нож,

         кто камень,

дыша,

   крича,

      бежа.

Пугаем

   дома́,

      ощетинясь штыками,

железным обличьем ежа.

И каждое слово

      и каждую фразу,

таимую молча

      и шепотом,

выпаливаем

     сразу,

в упор,

   наотмашь,

        оптом.

— Куда

   нашу кровь

        и пот наш деваете?

Теперь усмирите!

        Чёрта!

За войны,

    за голод,

        за грязь издевательств —

мы

  требуем отчета! —

И бросили

     царскому городу

плевки

   и удары

      в морду.

И с неба

    будто

      окурок на́ пол —

ободранный орел

        подбитый пал,

и по его когтям,

      по перьям

           и по лапам

идет

  единого сменившая

           толпа.

Толпа плывет

      и вновь

         садится на́ мель,

и вновь плывет,

         русло

         меж камня вырыв.

«Вихри враждебные веют над нами…»^*

«Отречемся от старого мира…»^*

Знамена несут,

      несут

         и несут.

В руках,

   в сердцах

        и в петлицах — а́ло.

Но город — вперед,

            но город —

              не сыт,

но городу

     и этого мало.

Потом

   постепенно

пришла степенность…

Порозовел

     постепенно

         февраль,

и ветер стихнул резкий.

И влез

   на трон

      соглашатель и враль

под титулом:

     «Мы —

         Керенский^*».

Но мы

       ответили,

      гневом дыша:

— Обратно

     земной

        не завертится шар.

Слова

   переделаем в дело! —

И мы

     дошли,

     в Октябре заверша

то,

  что февраль не доделал.

  

[1927]

Первые коммунары >*

Немногие помнят

        про дни про те,

как звались,

     как дрались они,

но память

    об этом

        красном дне

рабочее сердце хранит.

Когда

      капитал еще молод был

и были

   трубы пониже,

они

  развевали знамя борьбы

в своем

   французском Париже.

Надеждой

     в сердцах бедняков

               засновав,

богатых

    тревогой выев,

живого социализма

         слова

над миром

     зажглись впервые.

Весь мир буржуев

        в аплодисмент

сливал

   ладонное сальце,

когда пошли

     по дорожной тесьме

жандармы буржуев —

          версальцы^*.

Не рылись

     они

      у закона в графе,

не спорили,

     воду толча.

Коммуну

    поставил к стене Галифе^*,

французский

     ихний Колчак.

Совсем ли умолкли их голоса,

навек удалось ли прикончить? —

Чтоб удостовериться,

         дамы

              в глаза

совали

   зонтика кончик.

Коммуну

    буржуй

        сжевал в аппетите

и губы

   знаменами вытер.

Лишь лозунг

     остался нам:

           «Победите!

Победите —

     или умрите!»

Версальцы,

     Париж

        оплевав свинцом,

ушли

  под шпорный бряк,

и вновь засияло

         буржуя лицо

до нашего Октября.

Рабочий класс

      и умней

         и людней.

Не сбить нас

     ни словом,

           ни плетью.

Они

  продержались

        горсточку дней —

мы

  будем

     держаться столетья.

Шелками

    их имена лепеча

над шествием

      красных масс,

сегодня

   гордость свою

         и печаль

приносим

     девятый раз.

  

[1927]

Лучший стих >*

Аудитория

     сыплет

        вопросы колючие,

старается озадачить

            в записочном рвении.

— Товарищ Маяковский,

           прочтите

               лучшее

ваше

     стихотворение. —

Какому

   стиху

     отдать честь?

Думаю,

   упершись в стол.

Может быть,

     это им прочесть,

а может,

    прочесть то?

Пока

  перетряхиваю

        стихотворную старь

и нем

  ждет

     зал,

газеты

   «Северный рабочий»

            секретарь

тихо

  мне

    сказал…

И гаркнул я,

     сбившись

         с поэтического тона,

громче

   иерихонских хайл:

— Товарищи!

      Рабочими

           и войсками Кантона^*

взят

  Шанхай! —

Как будто

     жесть

        в ладонях мнут,

оваций сила

      росла и росла.

Пять,

     десять,

     пятнадцать минут

рукоплескал Ярославль.

Казалось,

    буря

      вёрсты крыла,

в ответ

   на все

      чемберленьи ноты

катилась в Китай, —

         и стальные рыла

отворачивали

      от Шанхая

           дредноуты.

Не приравняю

      всю

        поэтическую слякоть,

любую

   из лучших поэтических слав,

не приравняю

      к простому

           газетному факту,

если

  так

   ему

     рукоплещет Ярославль.

О, есть ли

     привязанность

           большей силищи,

чем солидарность,

        прессующая

              рабочий улей?!

Рукоплещи, ярославец,

         маслобой и текстильщик,

незнаемым

     и родным

         китайским кули^*!

  

[1927]

Не все то золото, что хозрасчет >*

Рынок

   требует

      любовные стихозы.

Стихи о революции?

         на кой они черт!

Их смотрит

     какой-то

         испанец «Хо́зе» —

Дон Хоз-Расчет.

Мал почет,

     и бюджет наш тесен.

Да еще

   в довершенье —

           промежду нас —

нет

  ни одной

      хорошенькой поэтессы,

чтоб привлекала

        начальственный глаз.

Поэта

   теснят

      опереточные дивы,

теснит

   киношный

        размалеванный лист.

— Мы, мол, массой,

         мы коллективом.

А вы кто?

     Кустарь-индивидуалист!

Город требует

      зрелищ и мяса.

Что вы там творите

        в муках родо́в?

Вы

  непонятны

      широким массам

и их представителям

         из первых рядов.

Люди заработали —

         дайте, чтоб потратили.