Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия - [10]

Именно этим произведением, которое помогло ему выбраться из Аида, он пожелал и проститься с публикой. Шестого апреля 1759 года уже тяжелобольной семидесятичетырехлетний композитор вышел еще раз на подмостки «Ковент-Гардена». И вот стоял он, слепец-гигант, среди своих преданных друзей, среди музыкантов и певцов; его безжизненные, угасшие глаза не видели их. Но едва в великом, бурном порыве на него накатились волны звуков, едва ликование сотен голосов омыло его, усталое лицо композитора осветилось, прояснилось. Он размахивал руками в такт музыке, он пел так серьезно и истово, как если бы торжественно стоял у изголовья собственного гроба, молился вместе со всеми о своем спасении и о спасении всех людей. Лишь однажды, при зове «The trumpet shall round» («Пусть гремят трубы»), когда резко вступили трубы, он вздрогнул и посмотрел своими невидящими глазами вверх, как бы говоря этим, что уже сейчас готов предстать перед судом Всевышнего; он знал, что свою работу сделал хорошо. Он мог с поднятой головой предстать перед Богом.

Взволнованные, вели друзья слепца домой. И они чувствовали: это было прощание. В постели он тихо шевелил губами.

«На страстной пятнице хотел бы умереть», — шепнул он. Врачи дивились, они не понимали —- почему, не знали, что страстная пятница в этом году приходилась на тринадцатое апреля, на день, когда тяжелая десница повергла его в прах, на день, когда его «Мессия» впервые зазвучал для мира. В день, когда все в нем умерло, он воскрес. В день, когда он воскрес, он хотел умереть, чтобы быть уверенным, что воскреснет для новой жизни.

И действительно, эта поразительная воля имела власть не только над жизнью, но и над смертью. Тринадцатого апреля Генделя оставили силы. Он не видел ничего, ничего не слышал, недвижимым лежало огромное тело в подушках, бренная оболочка отлетающей души. Но подобно тому, как полая раковина шумит грохотом моря, так и в нем звучала неслышная музыка, незнакомая и более прекрасная, чем та, которую он когда-либо слышал. Волны этой музыки медленно отпускали из изнуренного тела душу, стремящуюся вверх, в бесконечность. Поток вливался в поток, вечное звучание — в вечную сферу. И на следующий день, еще не проснулись пасхальные колокола, как умерло то, что оставалось смертным в Георге Фридрихе Генделе.

БЕГСТВО К БОГУ

 Конец октября 1910 г.

ВВЕДЕНИЕ

В 1890 году Лев Толстой начинает работать над автобиографической драмой. Не законченная им, она была опубликована после его смерти и затем ставилась театрами под названием «И свет во тьме светит». Эта драма (ее незаконченность видна уже по первой сцене) является не чем иным, как интимнейшим описанием семейной трагедии художника, и написана им, по-видимому, как оправдание задуманной попытки бегства и одновременно как извинение перед женой, то есть представляет собой произведение, написанное в условиях предельной душевной раздвоенности.

Себя Лев Толстой представил в прозрачно автобиографическом образе Николая Ивановича Сарынцова, и конечно же трагедию нельзя принимать как художественный вымысел. Несомненно, создавая ее, Лев Толстой искал пути разрешения противоречий, перед которыми его поставила жизнь. Но ни в этом произведении, ни в своей жизни (ни в 1890 году, ни десятью годами позже, в 1900 году) Толстой не нашел в себе сил выбрать форму разрешения этих противоречий, мужества завершить жизнь в согласии со своим учением. И из-за этой резиньяции воли, покорности своей судьбе художник так и не завершил драму — герой совершенно растерян, он простирает руки к Богу, умоляя небесного отца заступиться за него, покончить с раздвоенностью его личности.

Последний акт трагедии Толстой так и не написал, но — а это намного важнее—он пережил его. В последние дни октября 1910 года колебания души, терзавшие писателя четверть века, завершились кризисом освобождения. После нескольких чрезвычайно драматических столкновений Толстой уходит из семьи, уходит как раз вовремя, чтобы найти ту прекрасную и идеальную смерть, которая освятит его судьбу, даст ей совершенную форму.

Ничто не кажется мне более естественным, чем присоединение прожитого, пережитого писателем конца трагедии к ее написанному фрагменту. Это, только это пытался я сделать, соблюдая максимальную историческую достоверность, храня глубокое благоговение перед фактами и документами. Я не настолько самонадеян, чтобы считать себя способным завершить этим эпилогом исповедь Льва Толстого, я не дописываю произведение, нет, я просто хочу служить ему. Мою попытку не следует рассматривать как завершение, это самостоятельный эпилог незаконченного произведения, эпилог незавершенного конфликта, предназначенный единственно для того, чтобы дать незаконченной трагедии торжественный заключительный аккорд. И если это удалось, то задача решена, усилия потрачены не зря.

Если этот эпилог пожелают поставить на сцене, следует иметь в виду, что между четвертым актом драмы «И свет во тьме светит» и этим эпилогом лежат шестнадцать лет. Это должно быть видно по внешнему облику Льва Толстого. Образцом могут служить прекрасные портреты последнего года его жизни, особенно тот, который сделан во время пребывания писателя в монастыре (Шамардино) у сестры, а также его фотография на смертном одре. И рабочая комната во всей своей потрясающей простоте должна быть воспроизведена исторически точно. С чисто сценической точки зрения я хотел бы, чтобы этот эпилог (где Толстой не скрывается более за образом своего двойника Сарынцова) шел за четвертым актом фрагмента «И свет во тьме светит» после относительно большого антракта. Самостоятельная постановка эпилога представляется мне нецелесообразной.