Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия - [8]

С большим трудом Гендель поднялся. Перо выпало из руки. Он не знал, где находится. Он ничего не видел, ничего не слышал. Только усталость чувствовал он, безмерную усталость. Ему нужно было держаться за стену — так кружилась голова. Силы покинули его, тело смертельно устало, мысли путались. Словно слепой, брел он вдоль стены. Упал в постель и заснул как мертвый.

Трижды в первой половине дня слуга тихо приоткрывал дверь в спальню. Маэстро спал; недвижным, как изваяние из серого камня, было замкнутое лицо. В полдень, войдя в комнату в четвертый раз, слуга попытался разбудить его. Он громко кашлянул, шумно передвинул кресло. Но в бездонную глубину этого сна не проникал звук, сознания спящего не достигло ни одно слово. После полудня слуге на помощь пришел Кристоф Шмидт. Гендель все еще оставался неподвижен. Фамулус наклонился над спящим; словно мертвый герой на поле брани после победы, лежал он, пораженный усталостью после несказанно великого свершения.

Но ни Кристоф Шмидт, ни слуга ничего не знали ни о свершениях, ни о победе, их обуял ужас при виде этой зловещей неподвижности; они испугались, не поразил ли маэстро второй удар. И когда вечером, несмотря на все попытки растолкать его, Гендель не проснулся, — уже семнадцать часов лежал он недвижим, — Кристоф Шмидт побежал к врачу. Он не сразу нашел доктора Дженкинса. Тот, воспользовавшись мягким вечером, вышел на Темзу поудить; найденный там, он стал ворчать, недовольный досадной помехой отдыху. Но услышав, что дело касается Генделя, быстро собрал свои рыболовные снасти, взял — на это ушло немало времени — хирургический инструмент, чтобы было чем, если понадобится, отворить кровь, и, наконец, пони с обоими седоками зарысил в направлении к Брук-стрит. Но навстречу им, размахивая руками, выбежал слуга.

— Он встал, — кричал он им, — и ест, как шестеро портовых грузчиков. Половину йоркширского окорока умял, четыре пинты пива выпил и просит еще.

И действительно, Гендель, словно Бобовый Король, сидел за столом, уставленным снедью, и, подобно тому, как за три бессонные недели проспал кряду без малого сутки, он теперь пил и ел на радость своему гигантскому телу, как бы желая принять в себя все, что израсходовал за эти недели, творя свое произведение.

Увидев доктора, он засмеялся и постепенно этот смех перерос в чудовищно громкий, гремящий, гиперболический хохот; Шмидт вспомнил, что за все эти недели он не видел даже улыбки на губах Генделя, только напряженность и гнев. Теперь же присущая натуре композитора веселость вернулась к нему, веселость гудела, словно прилив, ударяющийся о скалу, она пенилась и билась клокочущими звуками, — никогда в своей жизни Гендель не смеялся так, как сейчас, увидев врача, спешащего к нему на помощь в час, когда он чувствовал себя здоровым как никогда и радость бытия переполняла его.

Высоко поднял он кружку, приветствуя Дженкинса. «Лопни мои глаза, — поразился доктор. — Что с вами произошло? Какой эликсир вы выпили? Жизнь так и прет из вас! Что стряслось с вами?» Гендель смотрел на него, смеясь, с горящими от возбуждения глазами. Затем постепенно успокоился, стал серьезным. Он медленно встал, подошел к чембало. Подсел к инструменту, руки сначала прошлись по клавишам, не издавая звуков. Потом он повернулся, как-то особенно усмехнулся и начал тихо играть, говоря и напевая мелодию речитатива «Behold, I tell you a mystery» («Слушайте, я поведаю вам тайну») — это были слова из «Мессии», и подал он их поначалу шутливо.

Но едва начав, он уже не мог не продолжить. Играя, Гендель забыл все вокруг, да и себя также. Вдохновение захватило и понесло его. Внезапно он оказался вновь в своем произведении, он пел, он играл последнюю партию хора, которую создал в сомнамбулическом состоянии, как бы во сне; бодрствуя, он слышал ее сейчас впервые: «Oh death, where is thy sting» («Смерть, где жало твое»), внутренне чувствовал это, пронизанный пламенем жизни, и голос его обретал все большую и большую силу, и вместе с ним хор, ликующий, торжествующий, и далее, далее играл он и пел до «Аминь, Аминь, Аминь», и казалось, вот-вот рухнет здание, такова была сила звуков, такова была их мощь.

Доктор Дженкинс стоял словно оглушенный. И когда Гендель наконец поднялся, сказал смущенно, восхищенный, только для того, чтобы что-то сказать: «Ну, ничего подобного я никогда не слышал. Вы просто одержимы дьяволом».

Но тут покраснело лицо Генделя. И он испугался своего произведения и той милости, что снизошла на него, как во сне. И стыдно стало ему. Он повернулся и сказал тихо, так, что находящиеся в комнате едва услышали его: «Напротив, я думаю, что со мной был Бог».

Несколько месяцев спустя в Дублине в дверь дома на Эбби-стрит, где остановился приехавший из Лондона благородный гость, великий композитор Гендель, постучались два хорошо одетых господина. Они обратились к нему с почтительной просьбой. В эти месяцы маэстро обрадовал столицу Ирландии своими великолепными произведениями, многие из которых прозвучали здесь впервые. Однако им стало известно, что он хочет исполнить здесь также недавно написанную им ораторию «Мессия», и, выбрав Дублин, а не Лондон для этого первого исполнения оратории, маэстро оказал столице Ирландии большую честь. Поэтому следует ожидать, что концерт этот даст особенно высокий сбор. Вот они и пришли спросить, не согласится ли маэстро — щедрость его общеизвестна — деньги за это первое исполнение оратории передать благотворительным учреждениям, которые они имеют честь представлять.