Стихотворения и поэмы - [91]

Знакомыми казались плечи

и руки девичьи, и стан

у пленника… И отсвет зябкий

на острый штык тоскливо лег,

но под красноармейской шапкой

я разглядеть лицо не мог.

И долго, долго среди ночи

мне спать мешали эти очи.

Рассветный блеск мерцал вдали,

когда их на расстрел вели,

в последний раз ласкали взглядом

рассветный мир, сиявший рядом,

и солнце тьмы прорвало гать,

когда их стали раздевать.

А самый юный не давался,

как был ни слаб он, как ни мал,

из рук казачьих вырывался,

руками ноги прикрывал…

Но скоро сила одолела —

и перед нами забелело

невинное девичье тело.

Когда ж лицо ее в слезах

увидел я… тоску и страх

те вспоминать не перестану…

Я в ней узнал свою Оксану,

свою любовь!.. Хватался я

за чей-то штык, за ствол ружья

и плакал перед Галайдою,

чтоб отпустил ее живою,

чтоб понял боль мою, беду.

Просили хлопцы Галайду,

но с каменным, угрюмым ликом

он глух был к жалобам и крикам.

Он говорил, и даже брови

казались красными от крови,

стал нос крючком, как у совы:

«Не казаки, а нюни вы!

Наш путь лежит сквозь темень ночи,

сквозь кровь и смерть, неужто нас

разжалобят девичьи очи,

иль в нас казачий дух погас?

А ты, — сказал он мне с угрозой, —

сдержи безумие и слезы

и не мешай мне исполнять

то, что велит отчизна-мать!»

Я и сегодня вижу снова,

как ружья вскинули сурово

и, как один, взглянули все

туда, где жизнь моя, Оксана…

Сияла мушка, вся в росе,

на карабине атамана,

и это значило — конец…

Стоял я, бледен как мертвец.

Казалось, сердце разорвется…

Раздался залп, упало солнце,

земля качнулась, поплыла…

И долго, долго тьма была.

А ночью разбудили нас

внезапной новостью: «Восстанье!»

Казалось, сбудется желанье,

зари рассветное сверканье

судьба нам шлет в счастливый час.

Еще мы гибли в темноте,

но немцы были уж не те, —

тянулись вспять к своим границам,

катился пот по хмурым лицам.

В ту осень слабый свет забрезжил

мне, бед распалась череда.

За самостийную, как прежде,

был Украину Галайда,

и ненавистен мне проклятый

он был — я жаждал с ним расплаты.

В разведку как-то мы пошли.

Чернела полночь, как чернила.

Рукой подать до красных было,

их пушки грозные вдали

угадывались… Ночь бедою

в лицо дышала нам. Средь тьмы,

как привиденья, крались мы.

Я молча шел за Галайдою,

и ненависть сжимала грудь.

А в темном небе Млечный Путь

дрожал над ним и надо мною,

сочились звезды молоком,

и тихо было всё кругом.

И я с решительностью злою

промолвил, словно прорыдал:

«Ну, повернись-ка, Галайда,

поговорить хочу с тобою».

Раздался выстрел, отзвучав

в сиянье звезд и шуме трав,

и эхо дали подхватили.

Он зашатался, обессилел

и молча, словно неживой

предмет, упал… Я, сам не свой,

ускорил шаг. Меня мутило.

Он был мне по оружью брат.

И долго, сколько можно было,

оглядывался я назад.

И мне вослед грозил рукою

мертвец… С поникшей головою

над ним стоял, как часовой,

холодный месяц золотой.

Стал Галайда таким туманным,

и след навек его простыл.

Убил его не за Оксану —

свое в нем прошлое убил.

В моей душе была тревога,

но не раскаянье; веди

меня, тернистая дорога,

к заре, горящей впереди,

где все идут, кто сердцем юн,

к сиянью солнечных коммун.

Село. Хотел зайти я в хату,

передохнуть в тепле. Куда там!

Тень отделилась от ворот,

раздался окрик: «Кто идет?»

Затвор ружейный щелкнул сухо.

«Свои, свои!» — я крикнул глухо

навстречу смерти в тишину,

секунду выиграв одну.

Казалась улица знакомой,

горел огонь в одном окне,

усталость смертная, истома…

И вскоре перед военкомом

я очутился, как во сне.

Но страха не было, однако,

в моей душе, — покой и мир.

«Я взял шпиона, гайдамака,—

сказал ему мой конвоир. —

Их полк недалеко отсюда», —

сказал, блеснул глазами люто

и в угол отошел с ружьем.

И обожгли сухим огнем

меня слова его, как плети,

и горько я тогда ответил:

«Я не шпион. И не был сроду

им никогда. Я лишь казак.

Я лишь добра хотел народу…

да обманулся страшно так…

В лихом войны водовороте

меня кружило и несло.

Я из рабочих, видел зло

и кровь, а вырос — на заводе.

Казалось мне, что в смертный бой

иду за милый край родной,

за речь родимую свою,

за счастье жить в своем краю,

где вольным будет мой народ,

а вышло всё наоборот.

Чтоб не свершить ошибки снова,

пришел я к вам. Казачье слово

даю, что не соврал ни в чем».

Допрос тут начал военком.

Сердечной правдою влеком,

я говорил так долго, страстно,

что военком, кивнув согласно,

сказал: «Из парня будет толк» —

и записал меня в свой полк.

Мы вышли. Ледяная мгла,

клубясь, под звездами плыла,

переговаривались пушки,

была прерывиста их речь,

и были срезаны верхушки

деревьев, словно острый меч

по ним прошелся, пахло дымом

пожаров, тучи крались мимо.

Мы шли по улице знакомой

под шорох мерзнущих садов,

и четкий профиль военкома

на фоне зарев был суров.

Прошли бои. Шумит столица,

блестит в лучах стальная птица —

стальной мотор поет с утра,

и та жестокая пора

мне только снится, только снится…

Но в этих снах упрека нет,

а у колодца, утром рано

сойдясь, подружки сколько лет

толкуют грустно про Оксану,

и плачет, плачет в стороне

старушка в темном шушуне.

Вовек ей не избыть кручины,

то матушка моей дивчины,

Оксаны мать… Но день хорош,

цветет родная Украина,

она, как новая былина,

в дыму строительства густом

в своем убранстве заводском

идет сквозь грозы и туманы,

и что-то есть в ней от Оксаны.

1929

469. КИЕВ © Перевод А. Чепуров