Стихотворения и поэмы - [90]

она — налево, я — направо.

Была жестока и кровава

судьба нелегкая моя

средь дней суровых и крылатых,

и больно мне, что не был я

на тех октябрьских баррикадах,

и горько мне, что был мой путь

непрям, извилист и запутан,

что молодости не вернуть,

не прояснить той мглистой смуты.

И не видна еще развязка

была в те дни… Дрожит перо…

И заливает щеки краска,

как арестантское тавро.

Наш полк отправили под Киев,

туда, где шлях лежал Батыев,

где пела память о былом

в Софийском звоне золотом,

где княжескими именами

еще минувшее живет

и огражденные цепями

руины Золотых ворот

в немолчном городском прибое

напоминают нам былое.

Течет внизу старик Славута,

в веселье берегов закутан,

и на Крещатике в ночи

сверкают ярких ламп мечи.

Военный шум, зима, вокзал…

Тревога сердце захлестнула…

На нас своих орудий дула

наводит красный «Арсенал».

Томит дыхание беды,

мы стали строиться в ряды,

ударил колокол три раза,

мрачнея, ждали мы приказа.

Петлюра что-то прокричал,

куда-то показал рукою…

Над нами жесткою грозою

ударил орудийный залп…

Пошли на приступ, напрямик,

мы улицею голубою,

и ветер гайдамацкий шлык

всё дергал за моей спиною,

хотел как будто удержать

меня и злую нашу рать,

как будто вслед кричал: «Проклятый,

зачем ты в бой идешь на брата?..»

Мне не забыть тот страшный час,

мы каждый камень брали с бою.

Заря с укором и тоскою

смотрела нехотя на нас,

в крови лежали трупы тесно,

их вид был горестен и дик,

казалось: мы зашли в тупик,

и есть ли выход — неизвестно…

День был понурый и унылый,

неравны были наши силы,

и под напором нашим пал

залитый кровью «Арсенал».

Мы озирались, брови хмуря:

какое зло свершилось тут!

И я не знал, что скоро бури

меня, как щепку, понесут

по дну ущелий и оврагов,

сквозь дым и марево огня,

чтоб с лёту выбросить меня

на берег красных зорь и флагов.

Недолго Киев нашим был.

Нас Днепр, казалось, невзлюбил,

в снега глубокие закутан,

разгневался старик Славута

и закричал сквозь смерти свист:

«Я тоже нынче коммунист,

а вы погибнете, изгои!»

И мы не выдержали боя.

И красным стал от крови лед,

казалось, небо упадет,

так орудийный гром был страшен,

залп по рядам пришелся нашим…

Кто как, ползком, бегом, верхом,

ушли рассеянной оравой…

В дали туманной за холмом

остался Киев златоглавый.

Обречены на грязь и мрак,

знать, не про нас его панели.

И слезы смахивал казак

тяжелым рукавом шинели.

Сквозь снег и ветер, день и ночь

отчизна нас погнала прочь.

И вещие нам были знаки,

в пути нам выли вслед собаки,

и кто-то на смех иль печаль

тревожил выстрелами даль.

Куда-то шли, за строем строй,

полк за полком, не зная цели,

из окон сумрачно смотрели

на флаг наш желто-голубой.

Качали бабы головами,

за тыном кто-то, хоронясь,

нас крыл последними словами;

дорожную месили грязь…

Под шум шагов, под окрик громкий

я молча вспоминал завод

и над мерцаньем тихих вод

взор ясный заводской девчонки.

Я ночью в нем тонул, бездонном,

с ним просыпался поутру.

Я был пушинкой на ветру

широком, революционном.

И, в непроглядной темноте

припомнив вдруг свою подружку,

я думал: что, как очи те

уже берут меня на мушку

и я, споткнувшись на бегу,

лежать останусь на снегу?!

Гудели ветры, неба мгла

казалась беспросветно-черной,

когда к нам армия Эйхгорна

на помощь с запада пришла.

Гудели ветры, в поздний час

сползала с неба позолота,

и шагом кованым пехота

гремела молча мимо нас.

Ряды терялись в мутной дали,

под ветром шли и шли полки.

«Завоеватели, друзья ли?» —

понять пытались казаки.

А им в ответ — из тьмы ночной

за рядом ряд, за строем строй,

и ветер, жалуясь открыто,

шумел знаменами сердито.

Топча траву родной земли,

и чернозем ее, и глину,

с полками кайзера прошли,

как смерч, мы через Украину.

Очнулся я, когда, назад

взглянув, увидел, как лежат

с простреленными головами

те, кто был в плен захвачен нами;

когда рассеялся туман,

увидел гневными глазами,

как забивают шомполами

за землю панскую селян.

И понял я, что только с теми,

кто защищать крестьян готов,

мне по пути, что давит бремя

неправых дел, неправых слов,

я осознал — настало время, —

что правда — у большевиков.

И верил я: придет минута,

когда я кровью смыть смогу

свою вину и штык свой, круто

взметнув, нацелить в грудь врагу.

А в нашей сотне был хорунжий,

приятель мой, детина дюжий,

похожий, прям и чернобров,

на запорожских казаков,

в атаку шел с особым форсом,

заворожен от пуль и ран,

на нем нарядный был жупан,

носил он шапку с длинным ворсом,

хохол извилистой гадюкой

свисал кокетливо над ухом.

Была в нем нежность и отвага,

ходил всегда спокойным шагом,

гроза врагам и супостат,

он был усладой для девчат.

Всегда готов к любому бою,

его прозвали Галайдою.

Такого пуля не берет,

он от Мазепы вел свой род

и тем гордился. Словно черти,

с картины Репина украв

его, напуганы до смерти,

влюбились в речь его и нрав.

Однажды к нам через кордон

подкрался красный батальон,

он появился в час нежданный

сплошною лавою из тьмы,

когда ж его разбили мы

и тишина над нашим станом

сомкнулась звездная, — тогда

привел шесть пленных Галайда.

Они с померкшими очами

стояли молча перед нами,

и на меня один из них

смотрел так странно… Что-то было

в его очах… я вдруг притих,

передо мною всё поплыло,

какой-то свет из дней былых…

Где я их видеть раньше мог?

Прошел по телу холодок.

Сияли очи, словно свечи,

будили боль забытых ран…