Стихотворения и поэмы - [100]

Шрифт
Интервал

на пепелище труда.
Какая весна веселила душу,
надеждой дышала грудь.
Лето взмахнуло каленой сушью,
беде
             проложило путь.
В начале июля — пора налива —
жара ветровая жгла.
И вдруг упал,
                            расходясь торопливо;
туман сухопарый — мгла.
Сама земля подавала голос:
«Люди, беда грядет!»
Пустая завязь.
                             Трухлявый колос…
 Будет голодный год.
* * *
Насторожились и ловят вести,
пересчитывая закрома,
четырехскатные,
                            крытые жестью;
закрытые,
                   как сундуки, дома.
«Слышь-ка,
                        голодные,
                                        словно звери!»
Как только запахло бедой в упор,
сразу
             ворота,
                           калитки,
                                               двери —
на крюк, на задвижку,
                                      на запор.
«Слышь-ка,
                   ухо востро, покуда
есть еще корни,
                            кашка-трава,
пусть кормятся сами!
                                             Какая там ссуда!..
К весне докажем свои права».
— «И нашим убыткам не хватит счета,
сушь-то не видит:
                              где голь,
                                                 где я.
Надо вернуть.
Запирай ворота!
Жди,
помалкивай,
хлеб жуя!»
В доме Денисова
                                 тихо и глухо.
Вдруг
             заголосила
                                 Авдотья, мать.
«Цыц!» — заревел ей в самое ухо.
«Да как же, Ефим, пропадут…»
— «Молчать!»
— «Сын ведь…»
— «Кузьма от меня отколот!..
Слышь-ка,
                не вздумай давать тишком,
прибью!..
               Пусть скрутит гордыню голод
в ногах попросит,
придет с мешком…»
Слушают:
                     голод пошел — завыли.
Ждут
               и молятся взаперти
Денисов, Панечкин и Ковылин,
Баженовы…
Думай:
             к кому идти.
По полю бродят…
                            Нечего взять,
ощупаны плетки и колосочки.
Пустая осень.
Ноги скользят,
всюду ямы,
                    канавы,
                                    кочки.
«Пойдем, Наташа!»
                              — «Кузя, пора!»
Пока еще вьюга не смыла злая,
идут,
         как и все,
                          за село с утра,
кашку-траву
                      про запас срезая.
Руки не слушаются порой,
слезы
            голову клонят ниже,
страх разрастается,
                                  прет горой.
«Кузя!»
          — «Ты что?»
                               — «Подойди поближе».
— «Идем, Наташа.
                             Идем, идем!
Не бойся, переживем, Наташа…»
Она кивнет — и опять вдвоем
горько вздохнут:
                             «Вот и свадьба наша!»
К Тулупному шли,
                             к полосе прибрежной,
собирали корни куги.
Ходить всё труднее,
в глазах круги.
А степь
            закатилась дерюгой снежной.
Пока земля была на виду
и солнце размытое
                                   шло с разбега,
еще не верилось так в беду,
как в это утро
                             первого снега.
«Бежать!
               Бежать!..» —
                                     голосит село.
К пристани бросились — поздно было:
мостки осенней волной смело,
спуск
                  водороинами подмыло.
Свистнул на стрежне
                                     ночной порой,
вниз убегая от волжской бури,
большой пароход
                                   «Александр Второй»
общества «Кавказ и Меркурий».
И кончено.
                  Мерзлую землю скребя,
гори,
          замерзай,
                          умирай без силы!
Не слышит,
                    не знает никто
                                              тебя,
заволжский
                           замученный
                                                  край России!
9. НАДЕЖДА
Корни высушили, истолкли,
пекли из муки лепешки и ели.
Вкусно.
              Насытиться не могли.
Ноги с бездушной еды толстели.
Кашку-траву варили.
                                  Сперва
черной становится,
                                 серой,
                                                   синей.
Белой станет — готова трава.
Жили этой едой бессильной.
Сходил к маслобойщику — в край села.
Весь день продвигался от дома к дому,
в каждой избе смерть побыла.
Макухи просил —
                            отослал к другому.
Отруби выменял за ружье,
гармонь перешла Ковылину в руки.
Взял ее Петька:
                          «Теперь мое…»
Смолчал Кузьма,
                                  потемнел от муки.
Стыло Быково
                           на Волге-реке,
падал народ, недородом смятый.
Так и пришел
                     в смертельной тоске
новый год,
                  девятьсот десятый.
Сани скрипнули под окном
в новогоднее утро.
Кто-то ступил на крыльцо ногой,
кто-то щеколдой звякнул.
«Хозяева!» Шарит по двери рука.
«Кузя, кто это, слышишь?»
Наташи испуганные глаза
синеют в утренней сини.
«Хозяева!»
                     В сердце ударило вдруг.
Кузьма поднялся над лавкой:
в избу шагнул,
                      распахнув тулуп,
грузный Ефим Денисов.
«Хозяева что-то поздно встают
и печку еще не топили…»
Сказал
                   и прислушался к тишине,
снял шапку, перекрестился.
«Кузя! — с криком шагнул еще. —

Рекомендуем почитать
Белорусские поэты

В эту книгу вошли произведения крупнейших белорусских поэтов дооктябрьской поры. В насыщенной фольклорными мотивами поэзии В. Дунина-Марцинкевича, в суровом стихе Ф. Богушевича и Я. Лучины, в бунтарских произведениях А. Гуриновича и Тетки, в ярком лирическом даровании М. Богдановича проявились разные грани глубоко народной по своим истокам и демократической по духу белорусской поэзии. Основное место в сборнике занимают произведения выдающегося мастера стиха М. Богдановича. Впервые на русском языке появляются произведения В. Дунина-Марцинкевича и A. Гуриновича.


Стихотворения и поэмы

В книге широко представлено творчество поэта-романтика Михаила Светлова: его задушевная и многозвучная, столь любимая советским читателем лирика, в которой сочетаются и высокий пафос, и грусть, и юмор. Кроме стихотворений, печатавшихся в различных сборниках Светлова, в книгу вошло несколько десятков стихотворений, опубликованных в газетах и журналах двадцатых — тридцатых годов и фактически забытых, а также новые, еще неизвестные читателю стихи.


Стихотворения и поэмы

Основоположник критического реализма в грузинской литературе Илья Чавчавадзе (1837–1907) был выдающимся представителем национально-освободительной борьбы своего народа.Его литературное наследие содержит классические образцы поэзии и прозы, драматургии и критики, филологических разысканий и публицистики.Большой мастер стиха, впитавшего в себя красочность и гибкость народно-поэтических форм, Илья Чавчавадзе был непримиримым врагом самодержавия и крепостнического строя, певцом социальной свободы.Настоящее издание охватывает наиболее значительную часть поэтического наследия Ильи Чавчавадзе.Переводы его произведений принадлежат Н. Заболоцкому, В. Державину, А. Тарковскому, Вс. Рождественскому, С. Шервинскому, В. Шефнеру и другим известным русским поэтам-переводчикам.


Лебединый стан

Объявление об издании книги Цветаевой «Лебединый стан» берлинским изд-вом А. Г. Левенсона «Огоньки» появилось в «Воле России»[1] 9 января 1922 г. Однако в «Огоньках» появились «Стихи к Блоку», а «Лебединый стан» при жизни Цветаевой отдельной книгой издан не был.Первое издание «Лебединого стана» было осуществлено Г. П. Струве в 1957 г.«Лебединый стан» включает в себя 59 стихотворений 1917–1920 гг., большинство из которых печаталось в периодических изданиях при жизни Цветаевой.В настоящем издании «Лебединый стан» публикуется впервые в СССР в полном составе по ксерокопии рукописи Цветаевой 1938 г., любезно предоставленной для издания профессором Робином Кембаллом (Лозанна)