Стихотворения и поэмы - [36]

— Это пустое! — он молвил в небесной тревоге.

— Это мне снится! — и двинулся прочь по дороге.

Трепет пустыни в его отозвался груди.

Облако пыли — и всадник Пилат впереди.

Топот всё громче, и вот вся пустыня трепещет.

Всадник всё ближе, и солнце на всаднике блещет.

Всадник всё выше, и поднял коня на дыбы:

Лунами в небе сверкнули копыта судьбы.

— Мальчик, беги! — крикнул всадник. И мимо, и мимо

С гиком промчалась железная конница Рима.

Отрок остался на месте молитву шептать.

Конница стала толпу и пророка топтать.

Травы горючей пустыни расти перестали.

Кони, и люди, и солнце, и месяц устали,

Боги устали… Пора возвращаться назад.

Бросил Пилат на прощанье рассеянный взгляд

И проронил, забывая побоище разом:

— Кончено дело! Пора приниматься за разум…—

Отрок остался один. Всё в пустыне мертво.

Облако пыли от конницы скрыло его.

Где-то пугливо всплакнула забытая птаха.

Он обошёл безответное лежбище праха.

Жертвы двойного обмана молчали пред ним,

Жертвы воров и закона, чей мир стал иным.

Он прокусил свой мизинец, и каплей кровавой

Он оросил то, что было недавно Вараввой.

Ожил Варавва и долго себя осязал

Ловкими пальцами вора. Вскочил и сказал:

— Смерть мне приснилась. Воистину я не покойник! —

Отрок спросил: — А ты веришь в Мессию, разбойник?

Тот усмехнулся и, руку на грудь положив,

Твёрдо ответил: — Я верю тому, что я жив,

Даже тому, что есть ты и что мы человеки.

Как тебя звать? — Иисус. — Я запомню навеки

Имя твоё. Может быть… — он вздохнул и побрёл

Вдаль по дороге, но счастья нигде не обрёл.

Отроку мнилось, что явится в мир преходящий

Новый пророк и что этот пророк — настоящий.

Глухо об этом скрипела вселенская ось

И завывали пещеры, пустые насквозь.

Тайна Мегиддо зарыта в былом и грядущем,

Но иногда открывается мимо идущим.

Город мерцал и манил, как видение в зной.

Отрок пятнадцати лет проходил стороной.

С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель,

С левой руки дух лукавый, его искуситель.

Тёмная трещина слева его обошла

И зазияла, и плотным огнём обожгла.

Тридцать три века наружу взошли из забвенья

И населили идущее мимо мгновенье.

Тридцать три века, шагая на месте, прошли.

Тридцать три искры насквозь этот город прожгли.

Солнце Египта сражалось с луной Вавилона.

Пыль и цари осаждали врата Соломона.

Вдовы от страха шарахались тени своей.

В знойной пустыне годами снежил суховей.

Горы от ужаса падали в Мёртвое море.

Камень крошило паденье, как нищего — горе.

Лаяла нежить. Как волк, завывала овца.

Зверь не скрывался и сам выбегал на ловца.

Гордая юность в сердцах восклицала средь битвы:

«Смерть от оружья прекрасней вечерней молитвы!»

Плавало солнце, как жертва в священной крови.

Поле сраженья парило, как ложе любви.

Справа налево зловещая птица срывалась.

В плоть наизнанку душа на земле одевалась.

Рана Мегиддо зияла седой глубиной.

Мир безнадёжно застрял в этой ране ногой.

Плачь, сирота, как озябший кулик на болоте!

Плачь и молись, как стрела на последнем излёте!

С чёрными маками путал прохожий не раз

Чёрные раны пустых человеческих глаз.

Мёртвые руки хватали Христа за одежды,

Мёртвые зраки ловили в нём искру надежды.

«Важно ли это? — он молвил, идя стороной… —

Битвы земные чреваты небесной войной,

Люди с оружьем выходят из женского лона

И направляются в сторону Армагеддона…»

Грозно об этом скрипела вселенская ось

И завывали пещеры, пустые насквозь.

Бывший наёмник, в душе проклиная дорогу,

Шёл на Дамаск и хромал на военную ногу.

Старый бродяга, он ветром и дымом пропах,

В цапких репьях, как святая святых в черепах.

Сабельный шрам на щеке багровел неизменно,

И на губах выступала кровавая пена.

Он побирался, войну обходя стороной,

В узкие двери стучался разбитой ногой.

Смирный народ не любил незнакомого шума.

— Кто там стучится? — Война! — отвечал он угрюмо.

Бедный народ подавал, дорожа тишиной.

Мир подавал: он хотел рассчитаться с войной.

Нищий бродяга ни разу не вспомнил о Боге,

Шёл на Дамаск и хромал, словно пыль на дороге.

В тихой глуши он заметил Христа невзначай.

— Мир тебе, юность! А мне что-нибудь да подай!..—

Скошенный шрам багровел на щеке очевидно:

Кровная заповедь тень свою бросила, видно.

Юный Христос разглядел его рваную суть:

— Мир ни при чём. А тебе я подам что-нибудь.

Видно, забыл ты, сражаясь в крови по колено,

Что на земле людям жить подобает смиренно.

Вера твоя захромала в кровавом бою.

Жаль мне тебя и скрипучую веру твою…—

Выбрал дубок и тесал от корней до макушки —

Подал костыль, отряхая последние стружки.

— Это тебе на постылые ночи и дни.

Путь твой далёк. Но не дальше идущей ступни.—

Вспомнил бродяга свой путь и залился слезами,

А подаянье отметил такими словами:

— Есть чем поправить мою подорожную стать!

Есть чем в пустыне тоску и гиен отгонять!..—

Голос в пустыне звучал одиноко и сиро,

Это скрипела военная косточка мира.

Жизнь в Назарете стоит, как в колодце вода.

Вкус этой жизни никто не ценил никогда.

Северный житель снаружи похож на еврея,

Произношенье всегда выдает назарея:

Так жар и пот выдают нутряную болезнь,

Иль трагедийные хоры — козлиную песнь.

Как говорили бывалые люди на свете:

Кроме худого, что доброго есть в Назарете?

Слава о юноше, словно павлин поутру,

Резко кричала. Она не пришлась ко двору.

Вышел из дому Христос и увидел в тревоге: