Стихотворения и поэмы - [35]

Плотник тесал, и бежало тесло по доске,

Стружки чудно завивались, как след на реке…

Так вот учитель в уме, как в раю созерцанья,

Посох Закона стругает из древа познанья.

Странно он рубит и тешет, и тонко берёт,

Лишние щепки летят и в огонь, и в народ.

Речи ведёт от корней до небесной макушки,

Гладко речёт, а слова завиваются в стружки.

Кажется, сам он — Закон, а не посох при нём,

Сам он — познанье, а древо почти ни при чём.

Так вот и люди: молились, божились, судились,

Каялись, знались, хвалились, клялись, говорились.

Слово тесалось — и ложью оно завилось…

Глядя на это, впервые заплакал Христос.

Череп Голгофы глядит на звезду Вифлеема.

Это не страшно. На черепе дремлет поэма.

Отрок двенадцати лет, как святой пилигрим,

Шёл по разбитой дороге в Иерусалим.

На придорожном дубу прозябала омела.

Дуб засыхал, но омела ещё зеленела.

Силы в нём падали, мощный огонь дотлевал.

Ветку омелы задумчивый отрок сорвал.

Мать и отец поджидали его на дороге.

Солнце сияло. Они говорили о Боге…

В городе праздник, молитвы и тёмная жидь,

Блеск благолепья, и нечем уже дорожить.

Сын запропал. Проискали три дня и три ночи.

Бедная матерь проплакала ясные очи.

Полуслепые от горя, явились во храм.

Плавал светильник. Курился глухой фимиам.

Сын их сидел супротив седовласых пороков

И разъяснял им Закон и реченья пророков.

Старцы дремали, и посохи сон стерегли.

Старцы кивали, но речи понять не могли.

В речи разумной святые огни зазияли:

— Книжники вы, и всегда вы на правду зевали.

Совесть ходячую гнали из храма взашей,

В мёртвую букву глядели — не в корень вещей!.. —

Старцы вскочили, и посохи стукнули разом:

— Речи твои превышают наш возраст и разум,

Благо тебе! Но о нас говорить не спеши.

В корень вещей мы глядели очами души,

Соками душ мы святые молитвы питали…—

Юный Христос отвернулся в тяжёлой печали.

И, покидая в глубоком безвременье храм,

Бледную ветку он бросил к старейшим ногам:

— Вот на раздумье о соках души и омеле!..—

Грозно об этом священные кедры шумели.

Эй, на земле, где целуют друг друга во зло!

Славен Господь! Он идёт! Его детство прошло.

И ничего не оставило людям на свете,

Кроме святого трилистника: Будьте как дети!

Только о детстве священные кедры шумят,

Только о детстве небесные громы гремят.

ПРИМЕЧАНИЯ

Ирод (Великий) — царь иудейский.

«Мяч на лету загорелся — горящим мячом Детство играло…» — Доныне на островах Индонезийского архипелага жители играют в футбол горящим мячом. До сих пор символ Божества люди пинают ногами.

Часть 2 Юность

Над Иорданом плакучая ива склонилась,

Плачет о юности, что на веку ей приснилась.

Юность Христа затерялась в Божественной мгле

И не оставила явных следов на земле.

Можно идти по наитью… Поэма, в дорогу!

Звёзды сияют, и каждая молится Богу.

Перекликаются птицы в благой тишине.

Отрок тринадцати лет улыбнулся во сне.

Отроку снится: он — Бог, он — Сиянье сияний,

Он — Красота красоты, он — Зиянье зияний.

Он может всё… Он не может почти ничего!

Он — человек, плоть зыбучая мира сего.

Тяга земли, как железо в крови, его держит.

Солнце в тумане. Божественный сон еле брезжит.

Отрок очнулся, как муха в глухом янтаре.

В доме тревога. Иосиф на смертном одре.

Чует страдалец: земля раскрывает объятья.

Рядом Мария, Христос и библейские братья:

Бледные отпрыски древних высоких кровей.

Чует Иосиф: уходит душа из ноздрей.

Жизнью своей дорожа, он боится расплаты.

Взгляд устремил на Христа, словно пламень косматый.

— Я умираю… За что? За кого? За тебя?

— Ты не умрёшь за Меня, ты умрёшь за себя!

Молвил Христос. И старик, пожелтев от печали,

Долго молчал. Все стояли и тоже молчали.

— Кто ты и что ты? — Иосиф спросил наконец. —

Матери даже неведомо, кто твой отец.

Ты — сирота, хоть и рос под моею рукою.

Я называл тебя сыном, забывшись порою.

Часто мне спать не давала, как нежить в ночи,

Тайна благого семейства… Мария, молчи! —

Мать, как зарница небесная, затрепетала.

— Не богохульствуй, Иосиф! — она прошептала,

И продолжала беззвучно шептать и шептать:

— Кто бы ты ни был, сынок, я всегда твоя мать… —

Шепот по воздуху плавал, как пух, невесомо,

Но отдавался в Христе пуще всякого грома.

— Мати, молчи! — вспыхнул голос его и потух.

Мать замолчала. И братья молчали вокруг…

«Бредил ли он?..» — размышляли библейские братья,

Тело отца отпуская в земные объятья.

Глухо об этом скрипела вселенская ось

И завывали пещеры, пустые насквозь.

Глухо псалмы распевали пещеры Кумрана,

Только о том прокуратору знать ещё рано.

Римская спесь на державную ногу тверда.

Понтий Пилат был спесивым и твёрдым всегда.

Службу тянул на Востоке покамест как всадник,

Патрицианской сандалии стоптанный задник.

Тайный лазутчик донёс, что бродячий зилот,

Некий Варавва, в пустыне смущает народ.

Речи пустые ведёт о каком-то Мессии,

Злобно при этом бросая угрозы косые:

«Мир, трепещи! Твоё золото в наших руках!..»

Рим не трепещет. Он знает, что делать и как!

Понтий Пилат разумел своё место и время,

А посему был решителен. — Конница, в стремя!

Каждый пророк золотыми словами богат.

Рыжий Варавва словами слегка рыжеват.

Но под его болтовню о Мессии грядущем

Двое подручных в толпе промышляли о сущем.

Отрок в четырнадцать лет на кочевье глухом

Слушал пророка, но думал совсем о другом.