Стихотворения и поэмы - [47]

Культурно дело их, культурен быт.

Пришли, умылись. Тут царит Халпош.

К ней в ашхану неряхой не войдешь.

Заманчиво кипит-бурлит котел,

свежи скатерки, чисто вымыт пол.

Присели, распустили пояса.

С едой покончили за полчаса.

Тут встал один, вниманья попросил,

на общее собранье пригласил.

Сказал: «Вопрос ответственный, друзья,

откладывать его никак нельзя».

И все собрались в красной чайхане.

Пришел и я со всеми наравне.

ПЛАНЫ И РЕЗУЛЬТАТЫ

Про всё, что было там, от «а» до «я»

рассказывать сейчас не буду я.

Вопрос был в том, кого из этих мест

отправить в город на колхозный съезд, —

кто, эту честь большую заслужив,

доложит, как работал коллектив.

Что говорить, нешуточный вопрос!

Приходится задуматься всерьез.

А рапорт наш? Каким он должен быть?

Тут встал Кукан и начал говорить.

И что же? Признаюсь, его доклад

легко и просто дал мне шах и мат.

«Вот, — думал я, — как нужно тему знать,

чтоб легковесных строк не сочинять!»

И все, кто был тут, согласились с ним:

«Пусть рапорт будет именно таким!»

Видны в нем и сегодня и вчера,

он яркий уголь общего костра.

Но к делу, к делу! Хватит общих слов.

Доклад Кукана в целом был таков:

«В 31-м году у нас было 146 хозяйств, сейчас — 461 хозяйство.

В 31-м году у нас было 200 гектаров земли, в 33-м году — 978 гектаров.

В 31-м году мы получили с гектара 100 пудов урожая, в 32-м году —160 пудов, в 33-м году — по 200 пудов с гектара.

305 хозяйств обзавелись коровами и телятами.

В 31-м году на трудодень было выдано по 1 рублю 20 копеек и по 2 килограмма пшеницы.

В 32-м году колхозники получили по 2 рубля 15 копеек и по 5,4 килограмма пшеницы на трудодень.

В нынешнем 33-м году мы выдали на трудодень по 3 рубля 50 копеек и по 7,1 килограмма пшеницы.

Участие женщин в общественной работе достигло 90 процентов.

В 31-м году грамотных было 12 процентов, в 33-м году — 97 процентов.

63 процента наших работ механизированы.

125 хозяйствам мы построили новые дома».

Да, вот как вырос он — Кукан-батрак!

А были дни — боялся сделать шаг.

Всего три года минуло с тех пор,

как шел он разуму наперекор —

поверив, что колхоз — источник бед,

трусливо упирался: «нет» и «нет».

Всё то, что врали бай, торгаш, имам,

как жемчуга, подвешивал к ушам.

И все-таки — смотри — сумел батрак

покончить с нищетой, рассеять мрак!

Раскован разум, чист и прост язык…

Какого мудреца он ученик?!.

Не скрою, этот строй звенящих строк —

взволнованной души моей восторг.

Диктует их горячая любовь.

Все наши перемены, наша новь

не только в том, что сыты кишлаки,

что новых фабрик множатся гудки,

что ныне пашет землю не соха,

а мощные стальные лемеха.

Еще важней воздвигли зданье мы.

Расширили свое сознанье мы.

В бесклассовый, отрадно новый век

войдет свободный новый человек.

Вернусь к рассказу. Председатель встал

«Теперь приступим к выборам, — сказал, —

есть предложенье, чтоб на съезд от нас

поехали Кукан и Бекнияз».

Согласный шум, рукоплесканий шквал…

Избранники, достойные похвал,

с улыбкой встали, опустив глаза.

Все дружно проголосовали «за».

Так завершился день. Был поздний час.

Халпош давно уж поджидала нас.

ЗАДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР

Хороший дом был у него теперь.

Высокая двустворчатая дверь,

двойные рамы, деревянный пол…

Да, не зазря трехлетний срок прошел!..

В окно звездой жемчужной смотрит ночь,

тихонько спит в резной кроватке дочь.

Широкой ниши правильный овал.

Гора подушек, горка одеял.

Над дастарханом вьется легкий пар,

сопит блестящий белый самовар.

Лепешки белые, кишмиш, каймак…

Ну что ж, Кукан достоин этих благ.

Не просто он все беды превозмог,

сбивался с шага, точно стригунок.

Недоедал, недосыпал порой.

Без тени летом, без тепла зимой.

Теперь все эти муки позади.

Теперь пиявок он сорвал с груди.

В ряду борцов, борясь за нашу новь,

он шел вперед, пролив и пот и кровь,

и разгромил кулацкий вражий стан.

«Ну что же ты сидишь молчишь, Кукан?

Три года жизни не короткий срок.

Рассказывай, разматывай клубок».

— «Да, было всякое, — сказал Кукан, —

не сразу улетучился дурман.

Вот — курсы трактористов. Верь не верь,

я не легко шагнул за эту дверь.

„Вдруг это грех, вдруг покарает бог!..“

Пятнадцать дней отважиться не мог.

Ну, как-никак решился, поступил.

Сам иногда дивлюсь, каким я был.

Что дальше?.. Наконец, на трактор сел.

Как видишь сам, окреп, поздоровел.

Дела у нас с женой пошли вперед.

И то сказать, где труд, там и доход».

Он говорил о том, кем был, кем стал,

как бы тетрадь передо мной листал.

Как рос он, как менялся с каждым днем,

как чувство класса пробуждалось в нем.

И вдруг, рванув рубашку на груди,

сверкнул глазами, выдохнул: «Гляди!

Вот здесь, пониже. Как? Добротный шрам?..

От бая, от хозяина — салам!

Ужалил, змей! Актив и партбюро

пришли к нему отыскивать добро.

Позеленел, затрясся Шариф-бай,

сказал: „Смотри, щенок, не прогадай!“

А через день — за пазуху кинжал —

и в камышах на зорьке поджидал.

Я шел, стеречься не видал причин.

И вдруг как на колючку наскочил.

Успел узнать, успел схватить его…

А что потом — не помню ничего.

Очнулся на кровати, еле жив:

„Где мироед проклятый? Где Шариф?!“

Исчез Шариф. Искали — нет и нет!

И все-таки попался, мироед.

Он как хитрил? Усы, бородку сбрил,

очки потолще на нос нацепил.

Ушел от нас подальше налегке,

стал счетоводом в горном кишлаке.