Стихотворения и поэмы - [21]

Прошедшее на память мне пришло,

Когда я очутился в Хевсурети,

Приехав в Рошку — горное село.

Я вижу стройных, золотоволосых

Красавиц.

                Словно колос наливной,

На солнце отливаются их косы,

Омытые водою дождевой.

Я слышу: девушка смеется звонко,

Я вижу: яснолица и стройна,

Прижала к платью плотному она

Смешного годовалого ягненка.

Мне возле неба встретить довелось

Край, где Саната, Мзиа и Манана,

Встав на заре, на самой ранней рани,

Дождями моют золото волос.

Уже садится солнце, гонят стадо.

Напев пандури слышится вдали,

Дыханье горных пастбищ, их прохладу

Стада с собой в селенье принесли.

Бредет отяжелевшая корова,

Ей, видно, уж дорога нелегка.

Дай нам телка, пусть будет он здоровым.

Дай, дорогая, людям молока.

Жевать сухую корку скучновато,

Без масла не пойдет она нам впрок.

Об изобилье песню сепаратор

Поет и гонит масла ручеек.

Сегодня все здесь счастливы и сыты.

И радость заглянула к нам под кров.

Белеют деревянные корыта,

Наполненные маслом до краев.

Земля хевсуров, край животноводов,

Ты светел, и светлы твои дела,

И слава о стадах твоей породы

Всю Грузию, всю землю обошла.

Состарился последний хевисбери,

Он так боится новшеств и машин,

Что, в доме окна заперев и двери,

Он не выходит, он сидит один.

1932

20. Девушка из Рошки. Перевод М. Петровых

Ты шла в платье пыльном… Я помню, как было:

Твой голос повел меня горной тропою,

На кровле широкой мы встретились, Дзила,

На гребне горы я расстался с тобою.

И снова пришел я дорогой неблизкой.

Но, Дзила, досуг ли встречать стихотворца?

Ведь ты возглавляешь село, коммунистка,

Наездница, дочка хевсурского горца.

На кровле широкой тебя подожду я.

Сиянье рассвета холмы озарило.

И впрямь не хевсур ли! Сестру молодую

Я здесь поджидаю, рошкинская Дзила!

Тебя не узнаешь! Ты взрослою стала,

С хевсурскою скромностью, чуждой прикрасам,

Ты мне о поездке в Москву рассказала,

Я жадно следил за правдивым рассказом, —

Как видела город глазами горянки,

Порхала по выставке горлинкой дикой,

Хевсурские тесные ваши полянки

Невольно сравнив с этой ширью великой,

Ты вдруг загрустила о родине горной,

Вернулась, и, светлой тревоге поверя,

Ты серое платье с каймою узорной

Сняла и повесила около двери.

Пусть ветер шуршит этой грубою тканью,

Пусть выдует жгучую горечь полыни:

Отжившее зашелестит одеянье

О горе, которого нет и в помине.

Лишь пеструю шапочку ты сохранила

Да рыжую челку, и, ветра быстрее,

На диком коне ты проносишься, Дзила,

Под тучами птицей бестрепетной рея.

В полете стремительном дышится шире…

Все девушки здесь, все рошкинки такие.

Придет к вам народный сказитель шаири,

Старик, он о многом услышит впервые.

Услышит рассказ твой, душой молодея,

И, сняв со стены закопченный пандури,

Он струны встревожит рукой чародея,

И звонкие горлинки взмоют в лазури.

Но кто же он? Кудри седые похожи

На облако над головою Казбека.

Он струны доводит до песенной дрожи,

Огонь пробуждает в душе человека.

Умолкнул, и трубка в зубах задымила.

Деревья шумят, как бегущие воды.

Лишь стихшую песню подхватишь ты, Дзила,—

Пред нами раскроется книга природы.

1940

ВЕЧЕРА В КОЛХИДЕ

21. Мегрельские вечера. Перевод Б. Пастернака

1

Уже полсолнца в море. Так олень,

бросаясь вплавь, по грудь уходит в воду.

Но тополя мегрельских деревень,

как девушки, толпою ждут захода,

наряженные в шелест во весь рост.

Когда закат весь пурпур свой засолит,

он из-за брызг седых морских борозд

по розе к каждой ма́кушке приколет.

С мотыгами стоят крестьяне в ряд.

И, до зари не нашумевшись вдоволь,

трепещущие тополя стоят.

Что дом — то двор, и сумерки, да тополь.

Бывало, состязаясь с соловьем,

под тополя такие звал я музу.

Теперь не то: не тополь воспоем —

засеянный гектар под кукурузу.

Передвигаясь по его ковру,

колхозники в поту поют «Надури».

«Надури» было дедам по нутру

и нам в работе, дружной по натуре.

Лишь соловей, усевшись вдалеке, —

единоличник в доле щекотливой, —

трещит вовсю на сливовом сучке,

весь истекая мленьем спелой сливы.

Приморский ветер остужает грудь

певца с огнем неугасимым в зеве,

и руки вместе силятся сомкнуть

разросшиеся тени и деревья.

В сторонке, злобы доверху полна,

клянет старуха век, что так напорист,

и, отгоняя дали с полотна,

вдали на всех парах проходит поезд.

2

Своя печать на всем вечернем есть.

Осмысленней с полудня солнца пламя.

Закат, как свеженачатую десть,

исписывает ширь полей лучами.

Испариною вяжущей маис

мог оттянуть бы час повечеренья,

но полем с моря ходит легкий бриз,

и вечер в ветре входит в испаренья

и входит в лес. И он шумит вверху

о старине и жалуется с дрожью:

«Не чтут межи, обидели соху».

Вдруг, изогнувшись, тополь помоложе

выбрасывает ветру вслед аркан.

Напрасный труд — времен не остановишь.

Но целый лес, поддавшись на обман,

встает за ним толпой, как на чудовищ.

«Накрывшись общей шапкой облаков,

куда вы строем ломитесь отсюда?

Давайте людям топливо и кров,

служите нам, не то вам будет худо».

А лес в ответ: «Что толку от машин?

Порубленные рощи, рельсы, шпалы.

Баклан, где сесть, не сыщет мочажин,

по росчисти сквозной летя устало.

Осоки обезводевшую топь

обвоют овдовевшие лягушки.

И паровоз, вдали рассыпав дробь,

приблизившись, обдаст дыханьем пушки.

Косяк гусей взметнется в вышину.

До Очамчир идет пути прокладка

по жидкому когда-то зыбуну.