Стихотворения и поэмы - [30]

Как груда крупных плодоносных тел,

Прикрыл колонн могучих капители,

Над глыбами немыми заблестел.

Он цвел, повиснув полными, тугими,

Набрякшими, тяжелыми грудьми.

И мнилось — дышит теплотой под ними,—

Возьми, из ямок тьмы их подыми.

Плоды земли украсили строенье

И плотно оплели его кругом

Гирляндой, где чудесно слиты звенья

Цепей, живых и дышащих теплом.

Граната ветви, гроздей пышных бремя,

Цветы, плоды — всё, что рождает край;

Ваятель щедрый, побеждая время,

Готовил для гигантов урожай.

Строители — мест этих чудотворцы —

Вложили вдохновение в труды.

В руках их превратился камень черствый

В плоды, как чаши, — в чаши, как плоды.

Такою животворная их сила

И творческая ярость их была,

Что из гранитных глыб цветы взрастила,

Бессмертье камню серому дала.

Пусть был невольником,

пусть был в железных путах

В былом народ — строитель и герой —

Он, одержимый вдохновеньем лютым,

Навеки камень оживил родной.

Что нам бесплодье и покой холодный

Угрюмых этих скал, глядящих ввысь?

Сильнее смерти подвиг благородный,

В жизнь воплотивший творческую мысль.

1937

Перевод П. Железнова

2 ПУТЬ НА ТМОГВИ [33]

М. Чиковани

Усталые, в соленой влаге едкой,

Медлительно стекающей по лбу,

Ступили мы на голый прах, на ветхий

Тмогвийский путь, на рыжую тропу.

Зигзаг расщелин, вычерченный криво

На треугольных скалах, среди круч;

В кристаллах гор, над зубьями обрыва —

Скользящий косо, преломленный луч.

Везде молчанье. Только тень дороги,

Как тонкий звук, всплывает издали.

И полнится предчувствием тревоги

Недобрая, седая тишь земли.

Скрежещет гравий. И травы скрипенье

Молниеносных вспугивает змей.

И пахнут углем знойные каменья,

И тянется, как время, суховей.

Удушливо, до края тяжким зноем,

Горячей медью дали налиты.

Открыты пришлецу за крутизною

Святые двери в эпос нищеты.

Жестоки, скупы, сдержанны и голы —

Слышны для уха, зримы для очей,

Здесь чудятся нам вечности глаголы

О голоде, о гибели людей.

Ущелье всё сужается. И взгорья

Взвиваются, как вихри, в вышине.

Всё глубже путь и путаней, и вскоре

Ныряет он в беззвучной глубине.

Потеряно сравнение и мера

Молчанью, цвету, высоте горы.

И входим мы, принявши путь на веру,

В легенду и стихаем до поры.

И вот оно глазам явилось сразу

И холодом дохнуло на плато,

Величие немыслимое то,

Гигантская махина диабаза.

В зубцах, в резцах, в граненой их игре,

В тиаре варварской сверкает круча

И дышит тьмой. Высоко на горе,

Как белая овца, пасется туча.

Сплетаются студеные ветра

В ее порывистой, вихрастой ткани.

За взгорьем, в этой прорве великаньей,

Как голый конус, высится гора.

В ее массиве, словно в урне черной,

Дымится прах прадедовский, глухой.

Дворцы и церкви, ставшие трухой,

Вал крепостной, когда-то необорный.

Еще кружит слепой окружный град,

С уступа на уступ вползают башни…

Между развалин яростью тогдашней

Глазницы амбразур еще горят.

Еще вверху круглятся своды храма,

Вчеканенные в камень стен кресты.

Врата, зияющие черной ямой,

Отверсты в ширь ветров и пустоты.

Как шкура тигра в ржаво-бурой шерсти,

Величественный, грустный и немой,

Рыжеет город на скалистой персти,

И темный шлем горы увит чалмой.

Как в смерть — в глухие трещины и шрамы,

В следы рубцов на черепной кости,

В крошащиеся сводчатые храмы,—

Живые, мы глядимся на пути.

И этот путь отвесной крутоверти

Ведет по миру, меж долин и гор.

И горе, кто надолго в знаки смерти

Свой неподвижный погружает взор.

Прославим же тревогу огневую

Людей, чья жизнь поистине жива,

Тех, кто несет, трудясь и торжествуя,

Не смерти, а бессмертия слова.

Я отворачиваюсь. Там, в горах,

Сверкает гравий льющейся дороги,

Уходит вдаль, за дымные отроги,

Безвестный след, затоптанный во прах.

И вдруг — из-под ноги, на повороте —

Тропа, как птица, обрывает лёт.

И на закатной тусклой позолоте

Тень человека светлая встает.

Проходит странник в диком отдаленье,

Чтоб выйти в мир из ночи вековой,

Чтоб в каждом доме, городе, селенье

Жить и встречаться с дружбою живой.

Зиянье Тмогви. В знойной крутоверти

Бесплодных гор горючий ржавый склон.

И мы тогда узнали: это он,

Единственный, кто здесь достиг бессмертья.

И мы тогда узнали: мимо нас

Проходит, озарив навек ущелья,

Пред временем и смертью не склонясь,

Безвестный месх, чье имя — Руставели.

Перевод П. Антокольского

3 ПЕРЕНЕСЕНИЕ ПРАХА ВАЖА ПШАВЕЛА [34]

Что было раз — тому не повториться.

Была Тбилиси ночь. И был лишь череп твой.

Я с трепетом глядел в твои глазницы,—

Лежала в них земля, и сумрак, и покой.

Пещеры глаз темнели величаво,

Как склепы некие над сном подземных вод.

То был тайник скорбей — могучий свод,

Грот мудрых снов прославленного пшава.

И я глядел сквозь грот и в тучах видел дали,

Как бы скрещения тропинок иль мечей

Иль ветви дуба там, в твоем Чаргали,

Где в плиты скал вчеканен был ручей

Извилистым узором на кинжале.

То тени снов, сокрытых в лабиринте —

В мозгу седого рыцаря-певца.

А ночь ползла, как барс, по кручам

                                         на Мтацминде,

Чтоб глянуть на черты нетленного лица,

И уцелевший лик нам поразил сердца.

И страшно было нам его страшиться взора.

Он с нами был — суровый пшавский муж,

Он смел с пути осколки мелких душ

И мужество возвел крутой тропою в гору.

Важа, Акакий, Александр, Илья…

Осыпана огнем, внизу гремит земля,

Стихов созвездье встало над Тбилиси,