Стихотворения и поэмы - [20]

Глагол священника, – а там, вдали,

Из сумрака веков безликих

Щемяще замирает весть:

– Толико время с вами есмь,

И не познал Меня, Филиппе. —

…Шумит Кедрон холодной водовертью.

Спит Гефсимания, и резок ветр ночной…

– Прискорбна есть душа Моя

          до смерти;

Побудьте здесь

          и бодрствуйте со Мной. —

Но плотный сон гнетёт и давит вежды,

Сочится в мозг, отяжеляет плоть;

Усилием немыслимой надежды

Соблазна не перебороть, —

Не встать, не крикнуть…

Из дремоты тяжкой

Не различить Его кровавых слез…

Боренье смертное, мольба о чаше

Едва доносится… Христос!

Века идут, а дрёма та же, та же,

Как в той евангельской глуши…

Освободи хоть Ты от стражи!

Печать на духе разреши!

Но поздно: Он сам уже скован,

Поруган

             и приведён.

Вторгается крик – Виновен! —

В преторию и синедрион.

На дворе – полночь серая

Кутает груды дров;

Тускло панцири легионеров

Вспыхивают у костров.

Истерзанного, полуголого

Выталкивают на крыльцо,

Бьют палками,

                         ударяют в голову,

Плюют в глаза и лицо;

И к правителю Иудеи

Влекут по камням двора…

Отвернувшийся Пётр греется,

Зябко вздрагивая, у костра.

Пляшут, рдеют, вьются искры,

Ворожит бесовский круг…

Где-то рядом, за стеной, близко,

Петух прокричал вдруг.

И покрылся лоб

                            потом,

Замер на устах

                          стон…

Ты услышал? Ты вспомнил? понял?

И, заплакавши горько,

                               пошёл вон.

И в измене он сберёг совесть,

Срам предательства не тая.

Он дерзал ещё прекословить

Ложной гордости. – Так. А я?

Но уже и справа, и слева,

Торопящая суд к концу

Чернь, пьянимая лютым гневом,

Течёт к правительственному дворцу.

И уже и слева, и справа,

В зное утреннем и в тени,

Древний клич мировой державы,

Крови требующей искони:

      – Варавву! Варавву!

      – Отпусти к празднику!

      – Освободи узника!

      – Иисуса – распни!

      – Игэмон, распни!.. —

– Не повинен есмь

                                в крови праведника.

                          Вы – узрите!.. —

Уже всенародно, пред всевидящим солнцем,

Руки умыл Пилат.

Уже Иуда швыряет червонцы

Об пол священнических палат;

Уже саддукеи, старейшины, судьи

С весёлыми лицами сели за стол,

И вопль народа «Да пропят будет!»

Сменяется шагом гудящих толп —

Все в гору, в гору, где, лиловея,

Закат безумного дня зачах,

И тёмный Симон из Киринеи

Громоздкий крест несёт на плечах.

– И будто чёрное дуновенье

По содрогнувшейся прошло толпе.

Огни потухли. В отдаленье,

На правом клиросе, хор запел.

Он пел про воинов, у подножья

Бросавших кости, о ризах Христа,

Что раньше выткала Матерь Божья,

Здесь же плачущая у креста.

Уж над Голгофою тени ночи

Заметались в горьком бреду…

Он вручил Себя воле Отчей

И, воззвав,

                   испустил дух. —

Свежесть улиц брызнула в лицо мне.

Век Двадцатый, битвы класс на класс…

Прохожу, не видя и не помня,

Вдоль пустынных, серых автотрасс.

Прохожу со свечкою зажжённой,

Но не так, как мальчик, – не в руке —

С нежной искрой веры, сбережённой

В самом тихом, тайном тайнике.

Умеряя смертную кручину,

Не для кар, не к власти, не к суду,

Вот теперь нисходит Он в пучину —

К мириадам, стонущим в аду.

А в саду таинственном, у Гроба,

Стража спит, глуха и тяжела,

Только дрожь предутреннего зноба

Холодит огромные тела.

1931—1951

Из погибшей рукописи

Без небесных хоров, без видений

Дни и ночи тесны, как в гробу…

Боже! Не от смерти – от падений

Защити бесправную судьбу.

Чтоб, истерзан суетой и смутой,

Без любви, без подвига, без сил,

Я стеной постыдного уюта

В день грозы себя не оградил;

Чтоб, дымясь по выжженным оврагам

И переступая чрез тела,

Мгла войны непоправимым мраком

Мечущийся ум не залила;

Научи – напевы те, что ночью

Создавать повелеваешь Ты —

В щель, непредугаданную зодчим,

Для столетней прятать немоты.

Помоги – как чудного венчанья

Ждать бесцельной гибели своей,

Сохранив лишь медный крест молчанья,

Честь и долг поэта наших дней.

Если же пойму я, что довольно,

Что не будет Твоего гонца,

Отврати меня от добровольной

Пули из тяжелого свинца.

1937

Крест поэта

Тёмен жребий русского поэта.

Неисповедимый рок ведет

Пушкина под дуло пистолета,

Достоевского – на эшафот.

М. Волошин

Грибоедов

Бряцающий напев железных строф Корана

Он слышал над собой сквозь топот тысяч ног…

Толпа влачила труп по рынкам Тегерана,

И щебень мостовых лицо язвил и жёг.

Трещало полотно, сукно рвалось и мокло,

Влачилось хлопьями, тащилось бахромой…

Давно уж по глазам очков разбитых стекла

Скользнули, полоснув сознанье вечной тьмой.

– Алла! О, энталь-хакк! – раскатами гремели

Хвалы, глумленье, вой – Алла! Алла! Алла!..

…Он брошенный лежал во рву у цитадели,

Он слушал тихий свист вороньего крыла.

О, если б этот звук, воззвав к последним силам,

Равнину снежную напомнил бы ему,

Усадьбу, старый дом, беседу с другом милым

И парка белого мохнатую кайму.

Но если шелест крыл, щемящей каплей яда

Сознанье отравив, напомнил о другом:

Крик воронья на льду, гранит Петрова града,

В морозном воздухе – салютов праздный гром, —

Быть может, в этот час он понял – слишком

           поздно, —

Что семя гибели он сам в себе растил,

Что сам он принял рок империи морозной:

Настиг его он здесь, но там – поработил;

Его, избранника надежды и свободы,

Чей пламень рос и креп над всероссийским сном,