Стихотворения - [8]

Для прав, для совести, для мысли человека,

Он был – в честь римского, в честь папского креста –

На царстве сатана под именем Христа.

Как группы ящериц из темных нор пещерных,

Дела ползли из дум его неблаговерных.

Нет во дворцах пиров, иллюминаций нет, –

Одно аутодафе им сообщало свет;

Эскуриал и все Филипповы чертоги

Дремали, как в лесу звериные берлоги.

Там казни – для забав, измены – для потех!

Не мучить, не пытать – Филипп считал за грех,

И самая мечта души сей сокровенной

Носилась тяжестью над трепетной вселенной,

Да и молился он едва ль перед добром:

Его молитва шла, как отдаленный гром,

И жглись, как молнии, тирана сновиденья,

А те, кто был его предметом помышленья,

Кричали в ужасе: «Настал наш смертный час!

Нас кто-то давит, жжет, смертельно душит нас».

На гибель там себя народы обрекали,

Где эти два зрачка вперялись и сверкали.

Из хищно-птичьих лиц отменны эти два:

Карл Пятый – коршун злой, Филипп Второй – сова.

В камзоле бархатном, кромешной тьмы чернее,

Он, с орденом Руна на королевской шее,

Не изменяющий ни поз своих, ни мест,

Вдруг, к удивлению, как будто сделал жест,

И даже – чудеса, коль это не ошибка! –

На стиснутых губах нарезалась улыбка, –

Улыбка страшная, конечно, и сполна

Никто б не разгадал, что значила она, –

А это значило: в открытом, шумном море

Теперь мой огнь и гром несутся на просторе,

Моя Армада – там, и, страхом обуян,

Пред ней смиряется строптивый океан, –

Так древле средь своих мятежных волн разбега

Потоп был устрашен явлением ковчега.

Валы равняются, становятся в ряды

И лижут кораблей широкие следы,

И, назначенья их познав святую цену,

Чтоб путь их умягчить, им подстилают пену,

И каждая скала преобразилась в порт,

И крики слышатся: «На палубу! – на борт! –

На мачту! – к парусу!» Попутный ветер дышит.

Вот – барабан! свисток! Филипп всё это слышит,

Всё видит мысленно и мнит: всё это – я!

Я – кормчий кораблей, их движет мысль моя, –

И Англия дрожит, бледнеет пред Армадой,

Поникла, и ничто не служит ей оградой.

Так мыслил он. В сей миг, казалося, горел,

В руке Филипповой пук громоносных стрел,

И в царственных мечтах лишь вид сей развернулся –

Державный гробовщик впервые улыбнулся.

В Каире некогда единый из владык,

Который силою и славой был велик,

У водного ключа своей мечети главной

На камне начертал рукою своенравной:

«Аллаху – небеса, мне – дольний мир, земля».

Десп_о_т-султан – двойник тирана-короля.

Тиранство, деспотизм – одно с другим так схоже!

Что начертал султан, король наш мыслит то же.

А там, на берегу бассейна, то дитя,

На розу пышную глазенки опустя,

К губам своим ее подносит и целует.

Вдруг – темных туч напор и сильный ветер дует.

Вода возмущена, трясутся мирт, жасмин,

Деревья клонятся до корня от вершин,

И розы лепестки какой-то дух зловредный

Вдруг в воду побросал из рук инфанты бледной,

Так что у ней в руке едва остаться мог

С шипами острыми колючий стебелек.

Кто смеет так шутить? И, трепетом объята,

Инфанта смотрит вверх: не небо ль виновато?

Там – чернота кругом. Она глядит туда,

В бассейн: там морщится и пенится вода,

Пруд светлый морем стал, и по волне сердитой

Листочки носятся, как будто флот разбитый:

Судьба Армады здесь – так небеса хотят!

И гневное дитя насупило свой взгляд,

Немало удивясь, как смеют так свободно

Здесь делать то, что ей, инфанте, не угодно,

И вот – она должна досадой кончить день!

Малютка сердится, угрюмо брови хмуря…

При этом, следуя за нею словно тень,

Дуэнья говорит: «Позвольте! Это – буря,

А ветер иногда, хоть это и не шло б,

Так дерзок, что не чтит и царственных особ».

Желания

Коль есть хоть угол света,

Где бездна красоты,

Где всё весна да лето

И всё цветы, цветы, –

Я там бы понемножку

Под маленькую ножку

Провел тебе дорожку,

Где всё б гуляла ты!

Когда средь прозы света,

Корысти и тщеты

Осталась от поэта

Хоть тень его мечты

(Что мир зовет химерой) –

Пускай бы с теплой верой

Лишь этой атмосферой

Всегда дышала ты!

Когда меж хламом света

И прахом суеты

Одна хоть грудь согрета

Святыней правоты, –

К такому изголовью,

Смеясь людей злословью,

Дай бог, чтобы с любовью

Челом склонилась ты!

Проснись!

Проснись, моя радость! Уж слезы

Роняет роса на цветы.

Когда пробуждаются розы –

Ужель не пробудишься ты?

Утро блещет,

Друг идет,

И трепещет,

И поет.

За дверью твоей перекличка:

Я – день! – восклицает заря,

Я – песнь! – откликается птичка,

Я – чувство! – грудь вторит моя.

Утро блещет,

Друг идет,

И трепещет,

И поет.

Я в милой два мира сближаю:

В ней небо и землю ловлю,

В ней – ангела я обожаю,

В ней – женщину страстно люблю.

Утро блещет,

Друг идет,

И трепещет,

И поет.

Творенья творец не обидел, –

Всевышний меня наделил

Глазами, чтоб прелесть я видел,

И сердцем, чтоб сердце любил.

Ты любишь?

Ты любишь, милая? Послушай же: любовь –

Сначала зеркало, где в трепетном движенье

Встречает девушка свое изображенье,

Своею прелестью любуясь вновь и вновь;

И лучше, и добрей она себя находит.

Мечтательность ее до тех высот возводит,

Где чистой благостью сияет красота, –

Любовью убелясь, она почти свята.

Потом – с вершины спуск, нога скользит всё ниже,

Сил удержаться нет – и бух в водоворот!

Так иногда к реке ребенок подойдет,

Вода заманчива, он к ней всё ближе, ближе, –

Увидит в ней себя, в лицо себе плеснет

Водицей, голову наклонит,