Стихотворения - [7]

Невинна сверх того, – двойная белизна!

На берегу пруда, под ножками инфанты

Росинки на траве блестят как бриллианты,

Пред нею ж, посреди всех видов и картин,

Сапфирный сноп воды пускает вверх дельфин.

Наряд ее блестящ: баскина кружевная,

По пышной юбочке, меж складками блуждая,

Нить золота прошла и змейкой обвилась,

И вдруг то выглянет, то спрячется в атлас.

А роза полная, подняв свой венчик чудный

Бутона свежего из урны изумрудной,

Казалось, в царственном цвету своем была

Для крошечной руки малютки тяжела;

Когда ж она в цветок, как в чашу из коралла,

Прозрачный носик свой с улыбкой погружала –

Та роза, заслонив ребенку пол-лица

Листками своего широкого венца,

С румяной щечкою так совпадала чудно,

Что щечку отличить от розы было трудно.

Прелестное дитя! Глаза как после бурь

Открывшихся небес глубокая лазурь,

И имя райское – Мария. Свежесть в красках,

Молитва в имени, и божье небо в глазках.

Прелестное… притом несчастное дитя!

Она уже свое величье не шутя

И в детстве чувствует, – и, глядя на природу,

Оно с младенчества гнетет ее свободу.

На солнце, на поля, на каждый в мире вид

Она уж маленькой владычицей глядит,

И в этой куколке начаток королевы

Так явствен, что мертвит все игры, все напевы,

А смертного она и видеть не могла

Прямым, каким его природа создала, –

Пред нею он всегда, почуяв близость трона,

Являлся согнутым в тяжелый крюк поклона;

И пятилетнее престольное дитя,

Глазенки гордые на мелочь обратя,

Умеет важничать и мыслить: «Я – инфанта!

Я буду некогда дюшессою Брабанта!

Потом мне Фландрию, Сардинию дадут!

Не розу для меня – империю сорвут,

А роза – так, пока…» И кто-нибудь некстати

Пускай дотронется до этого дитяти,

Хотя б имея цель, что он его спасет, –

Несчастный голову на плаху понесет!

Нам этот детский лик улыбку – не угрозу –

Представил. Вот она – в ручонке держит розу,

Сама среди цветов прелестнейший цветок.

День гаснет. Птичка, в свой забившись уголок,

Укладывает спать своих пискливых деток.

Уж пурпур запада между древесных веток

Сквозит, эфирную раскрашивая синь

И бросив отблеск свой на мраморных богинь,

Которые в саду, им озаряясь, блещут

В дрожащем воздухе и, кажется, трепещут.

Час тихий вечера, приблизившись тайком,

Скрыл солнце под волной и пташку под листком.

…………………..

И вот, меж тем как здесь – ребенок да цветок,

Там – заключенная в тот царственный чертог,

Где каждый острый свод висел тяжелой митрой,

Где Рим служил резцом, и кистью, и палитрой,

И камнем зодчества, – виднелась тень одна,

К окну перенося свой образ от окна.

Бывало, целый день, как на кладбище мрачном,

Являлась эта тень в окне полупрозрачном,

Задумчиво склонив на тусклое стекло

Злой мыслью взрытое и бледное чело:

От мысли той весь мир сжимался, цепенея.

Тень эта, к вечеру всё становясь длиннее,

Ходила… Страшный вид! Во тьме ходила тьма,

И шаг свершался тот в размере неуклонном,

Как колокола ход в обряде похоронном.

Кто это был? – Король. Не он – так смерть сама.

Да, то был он, Филипп, – он, жизнь и смерть творенья.

Такого призрака, такого привиденья

Другого в мире нет. Из темной глубины

Вот он глядит в окно, прижавшись у стены.

Что ж видит он теперь? – Конечно, не ребенка,

Не розу, не зарю вечернюю, так тонко

Накинувшую свой румянец на пруды,

Не сад, не лебедя на зеркале воды,

Не птичек, кончивших дня божьего пирушку

И острым носиком целующих друг дружку, –

О нет, – в его глазах глубоких, роковых,

Под бровью жесткою, нависшею на них,

Теперь отражена далекая громада,

Могучий флот его – великая Армада,

Несущаяся там, среди шумящих волн,

И видится ему, тревоги робкой полн,

Тот остров – Альбион, что смотрит из тумана,

Как гром его браздит равнину океана.

Грозя и Англии, и всем концам земли,

В его глазах, в мозгу несутся корабли.

Армада – вот один всесильный, неизменный

Рычаг, которым он поднимет полвселенной!

Победоносная, она летит туда –

Филипповой судьбы зенитная звезда!

Король Филипп Второй был идеал тирана.

Ни Каин Библии, ни образ Аримана

Так не были черны, как этот властелин.

Он миром управлял с невидимых вершин,

Как некий горний дух. Он жил и ненавидел.

Мир ведал, что он жив, но мир его не видел.

Смерть знала, что он жив. В Эскуриале он

Безмолвным ужасом был вечно окружен.

Сливался он для всех в одно со сферой звездной,

С пространством, с миром сил, с какой-то страшной бездной,

Где приближался он, там приближался рок,

Которому никто противустать не мог,

Сама судьба тряслась, визжа от лютой боли,

И корчилась в клещах его железной воли;

Душа его была таинственна, как гроб,

Глаза – два факела, уста – могильный склеп.

Его был крепок трон фундаментом коварства,

Мрак был оградою его немого царства.

Одетый в черное, казалось, облечен

Сам в траур о своем существованье он,

И черная, как ночь, тьма власти непреклонной

Казалась лошадью его статуи конной.

Как сфинкс, всё пожирал он мыслью – и молчал,

Он и не спрашивал, а каждый отвечал.

Улыбки он не знал, улыбка – луч денницы,

Не проникающий в подобные темницы;

Когда ж, бодрясь душой, он сбрасывал с нее

Оцепенение змеиное свое,

То с тем, чтоб умножать всеобщий дух боязни

Своим присутствием близ палача при казни,

И на зрачках его рдел пламени разгул,

Когда он на костер собственноустно дул.

Ужасный для всего – для всех стремлений века,