Стихотворения - [40]

В Москву проклятую опять не заезжать.

В ней честность с счастием всегда почти бранится,

Порок здесь царствует, порок здесь властелин,

Он в лентах, в орденах повсюду ясно зрится,

Забыта честность, но фортуны милый сын,

Хоть плут, глупец, злодей, в богатстве утопает,

И даже он везде… Не смею говорить…

Какого стоика сие не раздражает?

Кто может, не браня, здесь целый век прожить?

Без Феба всякий здесь хорошими стихами

Опишет город вам, и в гневе стихотвор

На гору не пойдет Парнас с двумя холмами.

Он правдой удивит без вымыслов убор.

«Потише, — скажут мне, — зачем там горячиться?

Зачем так свысока? Немного удержись!

Ведь в гневе пользы нет: не лучше ли смириться?

А если хочешь врать, на кафедру взберись.

Там можно говорить и хорошо, и глупо,

Никто не сердится, спокойно всякий спит.

На правду у людей, поверь мне, ухо тупо».

Пусть светски мудрецы, пусть так все рассуждают!

Противен, знаю, им всегда был правды свет.

Они любезностью пороки закрывают,

Для них священного и в целом мире нет.

Любезно дружество, любезна добродетель,

Невинность чистая, любовь, краса сердец,

И совесть самая, всех наших дел свидетель,

Для них — мечта одна! Постой, о лжемудрец!

Куда влечешь меня? Я жить хочу с мечтою.

Постой! Болезнь к тебе, я вижу, смерть ведет,

Уж крылия ее простерты над тобою.

Мечта ли то теперь? Увы, к несчастью, нет!

Кого переменю моими я словами?

Я верю, что есть ад, святые, дьявол, рай,

Что сам Илья гремит над нашими главами.

А здесь, в Москве… Итак, прощай, Москва, прощай!..

1804 или 1805

ВИДЕНИЕ НА БРЕГАХ ЛЕТЫ

Ma muse sage et discrete

Sait de l'homme d’honneur distinguer le poete.

Boileau[19]

Вчера, Бобровым утомленный,

Я спал и видел чудный сон!

Как будто светлый Аполлон,

За что, не знаю, прогневленный,

Поэтам нашим смерть изрек;

Изрек — и все упали мертвы,

Невинны Аполлона жертвы!

Иной из них окончил век,

Сидя на чердаке высоком

В издранном шлафроке широком,

Голоден, наг и утомлен

Упрямой рифмой к светлу небу.

Другой, в Цитеру пренесен,

Красу, умильную как Гебу,

Хотел для нас насильно… петь

И пал без чувств в конце эклоги;

Везде, о милосердны боги!

Везде пирует алчна смерть,

Косою острой быстро машет,

Богату ниву аду пашет

И губит Фебовых детей,

Как ветр осенний злак полей!

Меж тем в Элизии священном,

Лавровым лесом осененном,

Под шумом Касталийских вод,

Певцов нечаянный приход

Узнал почтенный Ломоносов,

Херасков, честь и слава россов,

Честолюбивый Фебов сын,

Насмешник, грозный бич пороков,

Замысловатый Сумароков

И, Мельпомены друг, Княжнин.

И ты сидел в толпе избранной,

Стыдливо Грацией венчанный,

Певец прелестный мечты,

Между Психеи легкокрылой

И бога нежной красоты;

И ты там был, наездник хилой

Строптива девственниц седла,

Трудолюбивый, как пчела,

Отец стихов «Телемахиды»,

И ты, что сотворил обиды,

Венере девственной, Барков!

И ты, о мой певец незлобный,

Хемницер, в баснях бесподобный! —

Все, словом, коих бог певцов

Венчал бессмертия лучами,

Сидели там олив в тени,

Обнявшись с прежними врагами;

Но спорили еще они

О том о сем — и не без шума

(И в рае, думаю, у нас

У всякого своя есть дума,

Рассудок свой, и вкус, и глаз).

Садились все за пир богатый,

Как вдруг Маинин сын крылатый,

Присланный вышним божеством,

Сказал сидящим за столом:

«Сюда, на берег тихой Леты,

Бредут покойные поэты;

Они в реке сей погрузят

Себя и вместе юных чад.

Здесь опыт будет правосудный:

Стихи и проза безрассудны

Потонут вмиг: так Феб судил!» —

Сказал Эрмий — и силой крил

От ада к небу воспарил.

«Ага! — Фонвизин молвил братьям,

Здесь будет встреча не по платьям,

Но по заслугам и уму». —

«Да много ли, — в ответ ему

Шептал, смеяся, Сумароков, —

Певцов найдется без пороков?

Поглотит Леты всех струя,

Поглотит всех, иль я не я!» —

«Посмотрим, — продолжал вполгласа

Поэт, проклятый от Парнаса, —

Егда прийдут…» Но вот они,

Подобно как в осенни дни

Поблеклы листвия древесны,

Что буря в долах разнесла, —

Так теням сим не весть числа!

Идут толпой в ущелья тесны,

К реке забвения стихов,

Идут под бременем трудов;

Безгласны, бледны, приступают,

Любезных чад своих купают…

И более не зрят в волнах!

Но тут Минос, певцам на страх,

Старик угрюмый и курносый,

Чинит жестокие вопросы:

«Кто ты, вещай?» — «Я тот поэт,

По счастью, очень плодовитый

(Был тени маленькой ответ),

Я тот венками роз увитый

Поэт-философ-педагог,

Который задушил Вергилья,

Алкею окоротил крылья.

Я здесь, сего бо хощет бог

И долг священный природы…»[20]—

«Кто ж ты, болтун?» — «Я… Мер-зля-ков!» —

«Ступай и окунися в воды!» —

«Иду… во мне вся мерзнет кровь…

Душа всего… душа природы,

Спаси, спаси меня, любовь!

Авось…» — «Нет, нет, болтун несчастный,

Довольно я с тобою выл!»[21]—

Сказал ему Эрот прекрасный, —

Который тут с Психеей был. —

«Ступай!» — Нырнул — и нет педанта.

«Кто ты?» — спросил допросчик тень,

Несущу связку фолианта.

«Увы, я делу ночь и день

Писал, пишу и вечно буду

Писать; все прозой, без еров.

Невинен я; на эту груду

Смотри, здесь тысячи листов,

Священной пылию покрытых,

Печатью мелкою убитых

И нет ера ни одного.

Да, я!..» — «Скорей купать его!»

Но тут явились лица новы

Из белокаменной Москвы.

Какие странные обновы!

От самых ног до головы

Обшиты платья их листами,

Где прозой детской и стихами

Иной кладбище, мавзолей,

Другой журнал души своей,

Другой Меланию, Зюльмису,